Восьмой день недели - [71]

— Ну-с, докладывай, симулянт, — фальшиво-бодрым тоном заговорил Будько, — раскусил твой маневр. Перед парткомом — и в больницу. А придешь на готовенькое… Шучу, шучу…

— Тебя сестра за большого начальника приняла, — улыбнулся Дорохин.

— Не дай бог!

Дорохин стал рассказывать про больницу, но Будько не слышал. Последняя фраза, сказанная Дорохиным вскользь, больно ударила его.

— Ну, что молчишь, преподобный Тихон? Информируй. По глазам вижу: мучает тебя тревога.

— А поможешь?

— Я сейчас в самой силе, — невесело улыбнулся Дорохин.

— Коля, — тихо начал Будько, — мы с тобой друзьями были?

— Были.

— И остались. Навечно. Понимаешь… Поезд нагл сошел с рельсов. Да-да. Человек спокойно ехал в мягком вагоне, пользовался благами цивилизации, неожиданно появился чудак, подложил динамит и… треск, удар, пустота.

— Ты обо мне?

— О себе.

— Не сгущай краски.

— Утешаешь…

Будько вытер платком вспотевший лоб, поискал глазами графин с водой. Не обнаружил, сглотнул слюну. Во рту — вязкость, горьковатый привкус.

— Сколько в тебе обтекаемости, парторг. Все издали с подходцем. Вот ты болеешь, — разгорячился Будько, — однако у меня боль поглубже.

Дорохин чувствует: опять свинцом налился бок, горит в груди. Быстрей бы кончить неприятный разговор. Круглое лицо Будько расплывается в глазах. У него боль глубже, поди же ты! Закрыл глаза Дорохин, Будько выжидает. А в памяти всплыло давнее-давнее. Он тогда котлован под третью домну копал. Какой-то деревенский угодил в ледяную воду. Когда парня вытащили, тот глаза закатил да как взвоет: «Маманя родненькая! Загубили сыночка твово!» Снял Дорохин рубаху с себя, в пиджачке остался. Пришел на собрание. Посмеялась братва беззлобно. Как пришла пора секретаря ячейки выбирать, Мустафа Шарапов и крикнул: «Кольку Дороху в секретари!» И впрямь, проголосовали за него коммунисты. Встал он тогда и сказал что-то в таком роде: «Выбрали — не обижайтесь. Тошно мне на лодырей да на воров глядеть, сердце кровью обливается. Держитесь!» — «Ты держись!» — засмеялся кто-то. Он продержался.

— Значит, Тихой, у тебя боль глубже?

— Считаю, что так.

— Раскисаешь, брат. А хочешь, скажу, почему? Ты ведь не за цех болеешь. За себя. Тебе и высокий процент и порядок нужны для самоутверждения, вот, мол, какой я начальник. Меняются времена, Тихон. Техника и технология молодеют, а мы с тобой стареем. Помнишь, Радин сказал: «Начальник нужен не для того, чтобы подписывать приказы, а чтобы помочь каждому найти себя».

— Цитируешь?

Дорохин подтянулся на подушке.

— Хочешь, дам настоящий совет, продуманный многократно в этой тиши? Партийный совет. Отступись, Тиша, перейди старшим в бригаду или еще куда, в другой цех, Радину не мешай.

— Опомнись, Дорохин, это ты говоришь мне — Будько?

— Да, с полным сознанием. А сейчас уходи! — Дорохин разволновался, красные пятна выступили на лице. — По-моему, уважения достоин и тот, кто находит в себе мужество сказать: «Братцы, ради своего блага я мог бы еще потянуть, но ради дела — не стану, берите должность». Люди поймут и скажут: «Будько — это Будько!»

— Ну, нижайшее спасибочко за совет. Благодарю! — Будько поерзал на кровати. — Скептиком ты был, скептиком и остался. Чем, интересно узнать, купил тебя Радин?

Словно толкнул кто-то на подушку Дорохина. Он сглотнул слюну и, собравшись с силами, тихо сказал:

— Уходи!

— Да, да я иду.. А ты не волнуйся…

Едва только за ним закрылась дверь, Дорохин слабеющей рукой подтянул к себе лист бумаги, карандаш и с трудом вывел первую фразу: «Дорогой Толя!..»

* * *

Радин пришел в партийный комитет завода точно к назначенному времени. Члены парткома были в сборе. Его попросили подождать в приемной. Он опустился в низкое кресло с потертыми подлокотниками, огляделся. По стене картины: роботообразный великан-металлург нес на вытянутых руках рулон стали. Тянулся ввысь, словно впиваясь в голубизну неба, пик-памятник Петру Первому.

— Сколько времени в моем распоряжении? — чужим голосом спросил у секретаря, запоздало вспомнив, что из диспетчерской по прямому проводу можно вызвать заместителя министра, попытаться рассказать, что должно сейчас произойти.

— Меня предупредили: вас скоро вызовут.

Радин понял: никакие звонки в настоящий момент ему не помогут. Собственно, надеяться больше не на что. Он слишком одинок здесь, все его ошибки и промахи завязаны в единый узел, разрубить который невозможно, зато им можно свободно стянуть шею. На парткоме не будет Дорохина, он, как показалось Радину, за последнее время попытался всерьез понять и осмыслить действия и поступки, руководившие им. И все это, вместе взятое, странно подействовало. Радиным овладели равнодушие, апатия, сознание собственной беспомощности. Дорохин давал козырь в руки, предлагал собрать оправдательный материал по каждому из пунктов обвинения. Он попытался, но не смог документально опровергнуть ни одного пункта. И хотя Радин по-прежнему был убежден в своей правоте, понимал, что слова человека, персональное дело которого разбирал партком, не много значили.

— Товарищ Радин?

— Я.

— Извините, едва не забыла. Кажется, это вам? — секретарь подала конверт без обратного адреса. На конверте не совсем уверенная надпись: «Радину А. Т.». Хотел надорвать конверт — не успел. Распахнулась дверь, и в приемную вошла группа возбужденных людей. Впереди Бруно. Без кепки, длинные волосы разметались. Радин увидел Костю Ситного, Севу, Зелепукина, парня в светлой рубашке, ворот распахнут, тельняшка подпирает горло. Так и не успел узнать фамилию морячка.