Восьмой день недели - [113]
Виктор смешался. До него запоздало дошло, что не все очевидно в его суждениях. Можно ли уподоблять жизнь беговой дорожке, где сразу выявляются победители и побежденные?
Встал с дивана, подошел к телефону, вызвал дежурного диспетчера, попросил доложить обстановку. С недавних пор ввел за правило перед сном связываться с цехом. Смена в стекольном работала точно по графику.
Теперь можно было и расслабиться. Виктор опрокинулся спиной на диван, протянул руку, не глядя включил стереосистему. Зазвучала знакомая музыка ансамбля «Пинк Флойд», полилась песня «Атомное сердце матери». Ему очень нравился этот ансамбль, особенно эта пластинка, где на мощном органном поле отчетливо слышались каждое слово, тончайшие голосовые нюансы певца, эмоциональные гитарные пассажи. Прабабушка частенько поругивала за «чужую» музыку, успокаивалась лишь тогда, когда, он зачитывал строки из газеты итальянских коммунистов «Унита»: «Новая работа британской группы «Пинк Флойд» — камень, разбивший фешенебельную зеркальную витрину магазина шоу-бизнеса». Вспомнив об этом, Виктор невесело усмехнулся: «Не так ли и он своим появлением в среде руководящих работников цеха разбил устоявшуюся годами, кажущуюся зеркальной гладь стекольного цеха?»
Пелагея Федоровна Стекольникова умерла под утро, когда закрутила под ветром старая береза листочками, похожими по весне на зеленые стеклышки, застучала в ставни налитыми соком ветвями, словно посылала старой хозяйке последний поклон. Умерла Пелагея Федоровна тихо, как жила, — ни вскриком не обеспокоила правнука, ни стоном.
Хоронил ее весь завод, весь поселок. В отделах заводоуправления прекратили работу, когда гроб с телом провозили мимо здания, выключили бравурную музыку у проходной, погасили световое табло на фронтоне управленческого здания.
Возле памятника Партизанам случилась непредвиденная заминка. То ли пэтэушники с венками в руках сбились с шага, то ли притормозил автобус с черной полосой по борту, только траурная процессия вдруг остановилась. Люди подняли гроб, молча подержали его на вытянутых руках. Они снова были рядом — старая мать и вечно молодые, застывшие в бронзе, дети.
В эту минуту Виктор впервые ощутил во всей полноте непоправимость случившегося: ушли с этой земли все Стекольниковы, его корни и крона — прадед Кирьян, Пелагея Федоровна, дед Алексей, бабушка Наташа, знакомые лишь по единственной любительской фотографии. Он почти физически ощутил: сдвинулся пласт времени, вынес его на самый передний край жизни. Теперь лишь он один остался из всей родни, из шеренги железных Стекольниковых, что выпестовали завод, подняли его на своих плечах, отстояли в годину страшных испытаний, заплатив за это самым дорогим. Виктор подумал: «За рубежом приходилось видеть людей-манекенов, в глазах которых стыли леность и скука, а нам, видимо, предписано Историей прорубать новые пути, протягивать руку помощи во все концы земного шара, откуда раздаются просьбы и мольбы, отдавать, что есть, не раздумывая. В какой еще стороне могла родиться поговорка: «Несчастий не знать, счастья не испытать».
Когда траурная процессия тронулась, Виктору вдруг захотелось как-то высказать глубокую признательность всем знакомым и незнакомым зареченцам, что пришли отдать последний долг мастеровой женщине, матери погибших бойцов, не оставили в трудную минуту его одного.
…Под вечер, когда разошлись старики, соседи, рабочие со стекольного производства, что приходили помянуть Пелагею Федоровну, поклониться двум фотографиям, перевязанным одним черным крепом, за столом рядом с Виктором остались Николай Николаевич, Матвей, Ксана с Парфеном, Максименков. Особняком держалась Лидия, уронив голову на грудь, сидел Тамайка. Какое-то время молчали, не замечая, как за окнами догорал закат печального дня.
— Друзья мои, — Максименков, ссутилившись больше обычного, налил рюмку водки, встал, — я вспомнил старую притчу. Однажды философ спросил матроса: как умер твой дед? Утонул в море. А прадед? Рыбу ловил, лодка перевернулась и… А отец? Он тоже утонул. Как же ты не боишься после этого выходить в море? И тогда спросил матрос философа: как ваши предки почили в бозе? Вполне прилично, на своих кроватях. Ах, как же вы не боитесь после этого ложиться на вашу кровать?.. Кирьян, Пелагея… они, как бы это сказать, тоже не боялись выходить в открытое наше житейское море. И уплыли. Эх, ма! — поднял рюмку, взглядом приглашая поддержать, но никто не пошевелился. Выпил в одиночку. Почему-то сегодня он совсем не пьянел, хотя очень хотелось забыться, рассеять мрачные думы. Максименков, конечно же, понимал: с уходом Пелагеи не только ему, многим заводским будет недоставать чего-то очень близкого, личного. Уже сегодня для него все вокруг утратило краски и запахи.
Снова в большой комнате стало тихо. Казалось, все переговорено, перечувствовано, передумано, только никто не уходил. Виктор исподлобья взглянул на притихшую Лидию. Максименков тотчас перехватил этот мимолетный взгляд, положил на край стола поросшие рыжинкой руки:
— Молчите. Ну, что ж, сообщу вам новость. Я порешил уйти из стекольного, с завода.
