Восьмая муза - [2]
Звездно сверкали пуговицы на капральском мундире. Видно, драил их каждый день мелком.
— Любит солдата государь! Зоркий, веселый!
— Пьяница он! — чуть слышно прошептал Новиков. Капрал обмер.
— Что, что ты сказал?
Закружилась земля под ногами, и померкла ночь. Новиков сжал ружье и твердо глянул в выкатившиеся капральские глаза.
— Пьяница, — повторил он громче.
Капрал замахал руками, отгоняя нечистого.
— Как же ты! Как же ты… на особу царскую. Ах ты! Ах ты! — Отбежал на несколько шагов и, тронув саблю, пригрозил: — Ну погоди! Головорез! Каторжная душа! Ты еще в железах погуляешь!
Николаше стало страшно и легко. Страшно от угроз, а легко оттого, что слово выкатилось прямо, от души. Сказал то, что думал, о чем говорил каждый второй в полку… Уж очень гадок пропивший разум император. Шут! Ах, если бы только шут! Сказывают, что в прошлую кампанию все батальонные секреты пруссакам выдавал, все тайные распоряжения ихнему королю Фридриху сообщал. Вот и терпели поражения, вот и отрывало ноги русским солдатикам. А недавно на плацу Петр заставил своего арапа Нарцисса продефилировать перед знаменем и оцарапать его пикой. Все кипели от негодования. Гвардейское знамя поганит арап! Отчего? Что случилось? Оказалось, что таким манером император спасает честь своего любимца, которому в драке разбили нос…
По полковому двору прошел капитан Муравьев и, остановившись, стал смотреть в сторону ворот и моста. К нему подошли офицеры. Стали плотной группой, о чем-то оживленно говоря. Потом один махнул рукой, и группа развалилась. Муравьев постоял в ожидании и пошел к казарме.
Чего им не спится? Белая ночь — безумная ночь, верно говорят… И даже мост сегодня забыли поднять…
Нянька испуганно цеплялась за рукав, но Алексей Орлов оттолкнул ее и вбежал в покои царицы, гремя запыленными сапогами.
Екатерина спала чутко. Она открыла глаза, заслыша шаги, и вмиг села на постель.
— Пассек арестован, — хрипло сказал Орлов.
Царица спрыгнула с постели и в одной ночной рубашке заметалась по комнате, судорожно перебирая одежды. Орлов смотрел не отворачиваясь.
Наконец Екатерина нашла нужное. Нянька, причитая, стала напяливать на нее платье. Екатерина послушно застыла, глядя через узкое окошко Монплезира на плоское серое море.
— Что Петр? — прошептала.
— Пьян, слава богу, — отвечал Орлов.
Она вздохнула успокоенно, и Орлов это заметил.
— Поторапливайся, матушка, — сказал он грубо, — у тебя две дороги: либо на трон, либо на плаху. И мы с тобой, грешные.
Слова хлестнули. Екатерина с ужасом взглянула на себя в зеркало. В сумрачном блеске июньской ночи неясно высвечивалось ее белое платье, и лицо зыбко маячило в тяжелой зеркальной раме.
Пассек арестован… Ее друг, главный помощник в святом деле, участник заговора против негодного монарха… Успеет ли она? А если неудача? Тогда плаха… Она взойдет на нее с достоинством, как шотландская королева Мария. Но белое платье для сей печальной кончины не годится. Надо строгое, темное…
Екатерина стала сдирать с себя белое платье.
— Матушка, — только уронил Орлов.
— Черное, дай черное, — шептала Екатерина няньке. — Скорее…
У кареты поджидала дрожавшая от утреннего холода фрейлина, и кучер подтягивал упряжь, хладнокровно поглядывая кругом, привыкший ко всему.
Екатерина повернулась к морю, которое всегда успокаивало ее. Но сегодня с моря неприветливо тянуло тяжелым северным холодом. Екатерина торопливо вошла в карету. Камер-юнкер вскочил на запятки.
Орлов взобрался на козлы рядом с кучером и оглянулся на оцепеневшую в карете царицу.
— Ну, матушка, с богом! Гляди, денек будет жаркий!
Кучер дернул было поводья, но Орлов, выхватив у него кнут, яростно ожег лошадей.
Он хлестал их, когда карета отъехала от Петергофа, он хлестал их по взмокшим бокам, когда колеса покатили по ровной песчаной дороге, идущей к Петербургу, он хлестал их, когда, хрипя, они уже сбавляли бег.
Страх схватил Орлова за горло, когда он почувствовал, что кони сдают. lie иначе, опоил их конюх: влил в брюхо каждому по бочке, петровский выкормыш, вонючая требуха, прусский шпион.
— Просмотрел, каналья, шипел Орлов. — Испортили копей.
Помилуйте, ваше превосходительство, — оправдывался кучер, — как можно. По закону давали, положенное…
— По закону! Вот повешу тебя за ноги… по закону.
Шепотом изливал Орлов проклятия на голову кучера. Но громче сказать боялся, на царицу не оглядывался, Знал: станут кони, погибло дело. В поле Петр придавит, как блох на ладони. Одна надежда, что спит пьяница. Но ведь холопы его не спят, заарканят и потянут на дыбу.
И кони стали. Правый вдруг споткнулся, передние ноги его подогнулись, и он рухнул на колени.
Орлов спрыгнул с козел, злобно сжимая рукоять плети. Конь хрипел, с ужасом отворачивал морду от подходившего человека.
— Не надо, — раздался за спиной голос Екатерины. — Не бей.
— Жалостливая ты, матушка, — отвечал Орлов. — А добреньких как траву выкашивают. Ну что ж, птичек слушать будем.
И он бросил мокрую плеть на песок.
Кротко алело на востоке. Тихо шелестели сосны. Кукушка гулко бросала по лесу стоны, отсчитывая, кому сколько жить осталось.
— Вот так поселиться бы в лесу, в простой избушке, — произнесла Екатерина. — Цветы собирать, пчел разводить.
