Воскрешение из мертвых - [83]

«Мы — за здоровую, деловую критику. Она помогает нам жить и работать, помогает изживать недостатки, которые, чего греха таить, еще есть у нас. Однако подлинная принципиальная критика не имеет ничего общего с критиканством. Жаль, что не все понимают это. Приходится констатировать, что даже наши уважаемые печатные органы порой оказываются не очень разборчивы в тех средствах и методах, которыми пользуются. А ведь это очень сильное оружие, и пользоваться им нужно ответственно. Так, «Вечерняя газета» опубликовала письмо неких членов так называемого клуба поборников трезвости, шельмующее рабочих нашего объединения. Я думаю, прежде чем печатать это письмо, газете следовало бы поинтересоваться тем, что же это за клуб и каковы его идейные установки. И тогда бы сотрудники газеты могли бы без особого труда выяснить, что члены этого клуба, как это ни удивительно, порой позволяют себе являться на свои заседания в столь «трезвом» состоянии, что еле держатся на ногах, и что руководит этим клубом человек, пропагандирующий перед своими слушателями взгляды, явно почерпнутые из арсенала враждебных нам «радиоголосов». Я не буду сейчас подробно говорить об этом — думаю, у меня еще появится такая возможность, — приведу лишь один пример. Достаточно сказать, что руководитель этого клуба Устинов неоднократно утверждал, будто наше государство спаивает народ. Вряд ли может быть что-то фантастичнее и нелепее этого утверждения. Не случайно бывшие коллеги Устинова отказали ему в праве читать лекции по линии общества «Знание». Тем не менее нашлись доброхоты, которые приютили и пригрели этого ученого в кавычках. Стоит ли после этого удивляться тому, что ученики оказываются достойными своего учителя? Имеют ли они моральное право поучать наших тружеников, как им жить, как им строить свои отношения в коллективе? Так и хочется спросить: а судьи кто? Печально, что газета не сумела разобраться в этом. Думаю, было бы полезнее, если бы на своих страницах она дала идейный отпор так называемому «борцу за трезвость» Устинову и помогла разобраться в его истинной сущности всем тем, кто сейчас слепо и доверчиво идет за ним…»

…Через два дня Щетинин и правда произнесет эти слова с трибуны пленума райкома. И по той напряженной тишине, которая установится в зале, поймет: он не ошибся. Это попадание в десятку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ

21 октября, среда.

Вчера мы работали на овощебазе. Руководил нами, распоряжался и командовал какой-то полупьяный мужик в ватнике. В конторке два других овощных аборигена, тоже уже принявшие с утра дозу горячительного, громко выясняли свои отношения. Мат стоял такой, что хоть уши затыкай. И никто из наших, в том числе и я, не возмутился, никому не пришло в голову повернуться и уйти. Нет, все продолжали работать. Как будто так и надо. Привыкли. Еще даже заискивали перед нашим распорядителем, ибо, как выяснилось, в его власти было отпустить нас пораньше. Прежде ко всему этому я относился как-то безразлично, а теперь все вскипало и переворачивалось у меня внутри от возмущения.

Сегодня я заявил Хоботову, что если в следующий раз повторится нечто подобное, я тут же поворачиваюсь и ухожу. И еще постараюсь всех остальных увести за собой. В знак протеста. И гори эта их база синим пламенем.

— Да ты соображаешь, что тогда будет! — сразу взвился Хоботов. — Мне это, что ли, нужно?! На меня давит дирекция, на дирекцию — райком… Производственная необходимость, сам понимаешь… Дело-то общее, государственное, сами, если что, без картошки останемся…

— Вот пусть и останемся, — упрямо сказал я. — Может, тогда кто-нибудь почешется…

— Кто-нибудь, может, и почешется, а нас с тобой почешут, это уж точно! — расхохотался Хоботов. — И директору выговорешник влепят.

— Пусть, — сказал я.

— Ишь ты, распустыкался! — ответил мне Хоботов. — Что-то больно ты храбрый стал. А я тебе скажу откровенно, если ты сам не понимаешь: не в твоем положении сейчас характер показывать. И не в твоих интересах. Понял? Я бы на твоем месте сидел и скромно посапывал бы в две дырочки. Или ты думаешь, все твои грехи уже похерены? О доблестях твоих никто уже и не вспомнит? Вспомнят, можешь не сомневаться! Так что лучше ты не высовывайся, это мой тебе совет. Тоже мне — борец за справедливость! Ну, ты даешь, Ломтев!

Своим протестом я, оказывается, лишь развеселил его. По этому случаю он даже рассказал мне парочку свежих анекдотов, и на этом наш разговор закончился. Он не воспринимал меня всерьез. И, наверно, был прав. Ведь достаточно кому-то произнести: «А-а, так это тот Ломтев, который…» — и многозначительная усмешка доскажет все остальное. Так что не тебе, товарищ Ломтев, учить начальство, все верно.

Этот след еще долго будет тянуться за мной. Иногда я думаю даже: может быть, мне поискать другую работу? Перейти куда-нибудь, где никто не будет знать о прошлых моих художествах? Уж если начинать новую жизнь — так менять разом все! Но потом я говорю себе: а не малодушие ли это попискивает в тебе, дорогой товарищ? Нет уж, будь любезен: умел горшки бить, умей и черепки считать. Ты здесь, з д е с ь  должен доказать, что стал другим человеком. «А кому доказывать? — тут же спрашивал я себя. — Хоботову, что ли?» — «А почему бы и не Хоботову? Ему-то, может быть, как раз в первую очередь».