Воскрешение из мертвых - [76]

«А ничего куколка, — подумал Щетинин. — Еще вполне».

— Евгений Андреевич — человек замечательный. Я таких людей в своей жизни больше не встречала. И знаете, чем он замечательный? Знаете?

— Чем же? — спросил Щетинин.

— А тем, что он  в е р и т  в то, что говорит. И делает то, во что  в е р и т.

— Хм, — не выдержал Щетинин, — вы, что же, хотите сказать…

— Да-да, у нас очень многие не верят в то, что говорят, — произнесла Матвеева с какой-то почти лихорадочной горячностью. — Вы сами это знаете, Игорь Сергеевич. Скажите, вот вы сами… сами всегда верите в то, что говорите?

— Ну… какое это имеет отношение… — несколько опешив от неожиданности, от ее напора, пробормотал Щетинин. Еще не хватало, чтобы эта дамочка ему здесь экзамен устраивала! Глупость какая-то!

— Имеет, Игорь Сергеевич, имеет. Вот вы уклоняетесь от ответа — значит, не верите. А Евгений Андреевич, он  в е р и т. Меня тут как-то мои приятели спрашивали: ну, скажи, что это на твоем Евгении Андреевиче свет клином сошелся? Есть же и другие психотерапевты, так почему все Устинов да Устинов? Да потому, я им ответила, что Устинов внушает нам то, в чем сам убежден до глубины души, до  о д е р ж и м о с т и. Не по обязанности своей, не по должности, не по профессии, не оттого, что занятие себе такое выбрал, а потому, что  у б е ж д е н, потому, что жизни своей без этого не мыслит. Он, знаете, что нам сказал однажды? Вот, говорит, если бы меня поставили перед выбором: или выпей, сказали бы мне, отрекись от своей трезвости, от своих убеждений, или расстрел, я бы ответил: не отрекусь, делайте со мной что хотите, не отрекусь! И это не пустые слова. Он действительно такой. Как протопоп Аввакум. Ой, кажется, я заговорилась! — вдруг испуганно спохватилась Матвеева.

«Да уж действительно», — подумал Щетинин.

— И вообще, Игорь Сергеевич, мне иной раз кажется, что в наше время только одержимым людям и удается сделать что-то существенное. Все остальные запутываются в бюрократической паутине.

— Это вам тоже внушает Евгений Андреевич? — с тонкой улыбкой спросил Щетинин.

— Вы простите меня, Игорь Сергеевич. Я, может, и лишнего чего наговорила, — уже сникшим голосом произнесла Матвеева. — Но мне об одном только хочется просить вас: будьте справедливы к Евгению Андреевичу. Он этого заслуживает.

Щетинин опять кивнул сочувственно.

— Я понял, — сказал он. — Я все понял.

— Спасибо! Спасибо! — с чувством проговорила Матвеева.

Она ушла, а рабочий день Щетинина между тем продолжался.

Он писал свое выступление, проводил совещание с пропагандистами, встречался и беседовал с ветеранами — наставниками молодежи, отчитывал, и весьма сурово, зама по идеологии из шестого цеха за малый процент подписавшихся на партийную печать, однако все это была обыкновенная, привычная его работа, повседневная текучка, необходимая и важная, но не оставлявшая особого следа ни в душе, ни в памяти именно в силу своей привычности, и лишь разговор с Матвеевой все не выходил из головы, сидел, как заноза. Этот тон ее, эти наивные ее вопросы… Веры ей, видишь ли, не хватает! Все это, ясное дело, оттуда, от Устинова тянется. Протопоп Аввакум! Ишь куда хватила! Тоже мне, раскаявшаяся блудница!

«Интересно, — вдруг подумал он, — случись со мной что, найдется ли хоть кто-нибудь, кто защитит меня так же безоглядно?»

И тут же раздраженно отмахнулся от этих пустых мыслей.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ УСТИНОВ

В ту злополучную пятницу Устинов прямо из Дома культуры привез Веретенникова к себе домой.

Все происшедшее потрясло Евгения Андреевича. Хотя, если быть до конца откровенным перед самим собой, где-то в глубине души он уже ожидал чего-то подобного — только пытался отогнать от себя тревожащие мысли. Слишком долго не появлялся Веретенников ни у него дома, ни на заседаниях клуба. Словно бы уклонялся от встреч с ним, с Устиновым. То ли самообман, самообольщение владели им: считал, что справился со своим пороком окончательно и бесповоротно, что к прошлому нет возврата; то ли подсознательно, тайно тлела в нем надежда отыскать некий компромисс, оставить лазейку, совместить несовместимое. Или — и это был бы худший вариант, в который никак не хотелось верить Устинову, — процесс перерождения, распада личности зашел слишком далеко и был уже необратим.

В такси, которое вызвал Устинов, они ехали молча. Хмельная возбужденность сменилась у Веретенникова депрессией, состоянием угнетенности и подавленности. Да и сам Устинов тоже был подавлен.

И лишь когда они выбрались из машины и стали подниматься по лестнице, Веретенников сказал:

— Я виноват перед вами. Я перед всеми виноват. Я всем причиняю одно несчастье.

— Мы еще поговорим об этом. Мы все обсудим, — Устинов постарался придать своему голосу спокойную уверенность, и у него это получилось. — А сейчас вам надо отключиться от таких мыслей. Сейчас вам надо будет уснуть.

— Я не смогу! Я не смогу! Я не смо-о-огу этого вынести! — со стоном, с истерическим надрывом проговорил Веретенников. — Уснуть! — Он рассмеялся хриплым, рыдающим смехом. — Да если бы я мог уснуть!..

— Сможете, Леонид Михайлович, сможете, — с мягкой уверенностью продолжал говорить Устинов. — Вы все сможете.