Воскрешение из мертвых - [78]

— Вот вы давеча сказали, — начал Веретенников после долгой паузы, — будто не верите, что я мог совершить нечто подлое. Спасибо вам. Это верно. Я — не мог. Но  т о т, п р е ж н и й, кто тоже назывался Веретенниковым, он-то мог! И вы это знаете не хуже меня. Понимаете, Евгений Андреевич, мы напрасно воображаем, будто можем убежать от своего прошлого. Оно догоняет нас и бьет в спину… Ах, ты хотел скрыться?! Так на тебе! На тебе! В спину! Ножом!

Голос его сорвался, перешел в хрип. Веретенников нервно сглотнул, потер виски и продолжал дальше:

— Я знаю, Евгений Андреевич, как много вы сделали для меня. Потому мне и стыдно перед вами. Вы и сейчас не теряете надежды спасти меня, как спасали два года назад, как спасали и спасаете многих других. Никто больше не стал бы возиться со мной так, как возитесь вы. Кому я нужен такой, кроме матери… — При этих словах, при упоминании матери лицо Веретенникова вдруг болезненно скривилось, и он торопливо поднес руку к глазам. — Черт, нервы… — пробормотал он. — Простите. Да, я знаю, вы не отвернетесь, вы будете меня спасать, даже если я приползу к вам на брюхе, как издыхающая собака. Моя мать говорит: вы — святой человек… — Веретенников опять сделал паузу и судорожно сглотнул. — Наверно, она права. Но у святых есть одна слабость. Вы уж простите меня, Евгений Андреевич, но я скажу. Они наивны. Они верят, будто всем можно помочь. Всем страждущим, всем болящим, всем погрязшим в грехах. Они не допускают мысли, что бывает такое, когда человеку уже нельзя помочь ничем. Ничем! Ваши усилия, Евгений Андреевич, в этот раз напрасны. Не надо зря тратить время. Не надо обманываться. Ничего не выйдет.

Веретенников заметил, что Устинов хотел что-то возразить.

— Погодите, Евгений Андреевич. Я договорю, и вы убедитесь, что я прав. Вот только ответьте мне сначала на один вопрос. Всех ли, кто приходил к вам за помощью, вам удалось спасти? Или нет, не всех? А?

Устинов шевельнулся в кресле, словно бы укладывая удобнее свою изуродованную руку.

— Нет, — сказал он, хмурясь. — К сожалению, не всех.

— Вот видите! — воскликнул Веретенников, словно бы обрадованный этим его ответом. — А почему, почему, скажите, не всех? Почему до девяти человек доходит ваше слово, а до десятого — нет? Почему?! Вы скажете сейчас: разная внушаемость или что-нибудь в этом роде. Чепуха! Это, как говорится, дело техники. Не в этом суть. Причина не в этом. А в чем? Я отвечу вам — в чем! Я знаю.

Он замолчал. Как будто ему надо было собраться с силами, чтобы произнести решающее слово. Устинов смотрел на него сейчас с пристальным интересом, и в то же время, казалось, печаль проглядывала в его глазах.

— Да. Я знаю, — произнес наконец Веретенников с нажимом. — У вас тот находит спасение, кому есть  в о  и м я  ч е г о  спасаться! Понимаете? Кому есть за что ухватиться в этой жизни! Ну? Что вы скажете? Вы согласны со мной?

— Да, согласен, — медленно ответил Устинов, словно бы продолжая еще размышлять над словами Веретенникова. — Только бы… только бы я вот что добавил: человек ведь и заблуждаться может… тем более в таком состоянии, в каком он сюда приходит… Ему кажется, все рухнуло и ухватиться, как вы сказали, не за что, а на самом деле…

— Ну, а если… — с тоской, с отчаянием выговорил Веретенников, и пальцы его, сжимавшие подлокотник кресла, вдруг побелели от судорожного напряжения, — если  д е й с т в и т е л ь н о  в с е  р у х н у л о?

— Это кажется, — сказал Устинов. — Поверьте мне, Леонид Михайлович, всегда остается что-то, ради чего стоит жить…

— Не-ет… — Веретенников помотал головой, словно от зубной боли. — Не-ет, Евгений Андреевич, не утешайте… Я ведь тоже кое-что повидал в жизни и знаю… Так что не надо меня утешать. Я главного ведь еще вам не рассказал, Евгений Андреевич… главного… Того, что вот здесь у меня, — он ткнул себя рукой в грудь, — жжет… Мы мыслью себя тешим, будто любую свою вину искупить можно, будто любой грех отпускается… А это не так! Мы думаем, будто сами своей жизни хозяева: сегодня так ее повернул, а завтра этак — вот все и в порядке. Да-да, мы слишком уверовали в то, что все можно поправить. Мы о жизни печемся, а о с у д ь б е  не думаем. Улавливаете мою мысль? — Ребячьи белесые бровки на лице Веретенникова мучительно изогнулись, как будто он сам сейчас пробивался к чему-то необычайно важному для себя. — Древние греки это хорошо понимали. Рок! Рано или поздно он настигает человека. Хотя при чем здесь древние греки? Не слушайте меня, Евгений Андреевич! Скажите: заткнись, Веретенников, ты и тут заболтать все словами хочешь! Собственную подлость в красивую упаковку норовишь упрятать, чтобы не так дурно пахло. Древние греки! Рок! Преступление и наказание! Страсти господни! А просто подлецом, обыкновенным вульгарным мерзавцем быть не угодно ли? Простите, Евгений Андреевич, — с усталостью вдруг перебил сам себя Веретенников. — Я действительно заговорился. И вас своими словесами запутал. А все проще. Что уж тут мудрить. Дело в том, что…

И Веретенников, сбиваясь, с трудом подыскивая слова, начал рассказывать Устинову о Клаве, о прошлых своих отношениях с ней, о последнем своем появлении в ее квартире…