Воскрешение из мертвых - [53]

Настроение у нее моментально повысилось. Мелочь, казалось бы, но Матвееву всегда необычайно воодушевляло любое проявление человеческой отзывчивости. И наоборот, пренебрежительная грубость, черствость или высокомерное безразличие повергали ее в состояние подавленности, надолго выбивали из колеи. Удачный телефонный разговор с Веретенниковым показался ей хорошим предзнаменованием, тревожное смятение, в котором она вышла из милиции, постепенно отпускало ее.

Веретенников, как выяснилось, жил в коммунальной квартире, в одной из тех типично ленинградских коммунальных квартир, все атрибуты которых столько раз уже описаны в литературе, что узнаются почти так же, как узнаются Елисейские поля даже человеком, никогда прежде не бывавшим в Париже.

Комната, куда провел Веретенников свою гостью, действительно не отличалась ни ухоженностью, ни порядком. На тахте рядом со скомканным пледом валялись книги, пачка журналов громоздилась на стуле, на письменном столе, возле старенькой пишущей машинки, стоял стакан с недопитым чаем и небрежно были разбросаны листы какой-то рукописи. Впрочем, именно такой и представлялась Матвеевой комната литератора, творческого человека. Приглашая ее сесть, Веретенников смахнул несколько книг с тахты прямо на пол.

В потертых джинсах и какой-то шерстяной кофте с нашитыми на локтях кожаными заплатами был он, как всегда, подвижен, даже несколько суетлив и, пока Матвеева рассказывала о своей беседе с Вакуленком, постоянно вскакивал и начинал нервно ходить по комнате.

— Ну и деятели! — воскликнул он то ли с возмущением, то ли изумленно, когда Матвеева закончила свой рассказ. — И что им неймется! Уж, кажется, выжили человека из института, так успокойтесь. Ан нет! Он им и тут мешает! Понимаете, Людочка, в чем дело: ведь одержимые люди, такие, как Евгений Андреевич, они подобны электрическим генераторам, они вырабатывают ток, они несут в себе электрические заряды, но заряды эти отнюдь не безобидны для окружающих, они болезненны, они раздражают, и потому первая реакция — изгнать, оттолкнуть, избавиться. Но, оказывается, этот человек опасен им и теперь — уже изгнанный, уже отвергнутый ими. Отравленные стрелы летят вдогонку. Вот что это значит, Людочка! Впрочем, на месте Устинова я бы гордился этим. Он вызывает гнев тех, кто привык к спокойной жизни, для кого чужая неординарность — что кость в горле.

— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.

— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.

Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.

— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?

— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…

— Вы, что же, не верите Евгению Андреевичу? — с испугом спросила Матвеева.

— Нет, почему же, верю. Но только и Евгений Андреевич ведь не бог. И он не в силах вернуть то, что растрачено, выжжено, уничтожено. В этой жизни, Людочка, за все приходится платить. И не стоит обольщаться тем, что все, мол, можно рано или поздно восстановить, исправить. Нет, нельзя. Клетки мозга не восстанавливаются — мы острим, мы смеемся над этой фразой, она кажется нам расхожей банальностью, а ведь действительно — н е  в о с с т а н а в л и в а ю т с я! Они остались там, в прошлых наших попойках. Жутко становится, как подумаешь об этом. Я сажусь за машинку и чувствую: все не то… не так… Мне кажется, я пишу уже как склерозный старик. А ведь мог! Мог когда-то!