Восковые куклы - [19]

26 Мая. Впрочем, может быть, я ошибаюсь в числах. Настроение у меня сегодня ностальгическое. Вспоминаю школу. Если он еще раз посмеет меня ударить, я вернусь домой. К вечеру он снова уехал в город, и хорошо, если купит краски, как обещал, а то снова напьется, только и всего. Правда, утром он сходил со мной на пляж, но все равно, чувствовалось, что как бы в извинение, что это только для того, чтобы с чувством выполненного долга уйти. На пляже мы играли в нарды и бросали друг в друга кубики. Густо разрослась ряска. Горячий песок. Ротвейлер вырыл яму в песке и там прохлаждался. Женщина путешествует за своим черным спаниелем, который убегает от нее по всем пляжам. Я купалась и плавала впервые этой весной. Когда плаваешь, беременности вовсе не ощущаешь. Он стряхивал на меня капли со своих щетинистых волос. Его теплая кожа и горячее плечо, ощущение собственного тела. Тех денег, что он у меня выиграл, у него почти не осталось, а красок он так и не купил. У шкафа стоят незагрунтованные холсты.

2005 год. Хайфа. 1 марта. Тогда я пообещала не писать больше дневников. На седьмом этаже родильного дома я была одна в палате очень долго. Окна выходили на правое крыло здания, где в третьем этаже всю ночь светилось окно реанимационного отделения. Там, под стеклянным колпаком, мой недоношенный ребенок. Я вижу в окне силуэты врачей, которые передвигаются, торопятся, исчезают. Я вижу несколько стеклянных колпаков. Под которым из них моя дочь — не могу предположить. В какой из моментов этой ночи она может умереть — мне будет известно только утром. И все время вспоминается теория «кота Шредингера». С тех пор я ненавижу кота Шредингера, и самого Шредингера, который все это придумал. Пятьдесят на пятьдесят. Три ночи пятьдесят на пятьдесят. Ультрафиолетовую лампу в шесть утра включает нянька. Ультрафиолетовая лампа обозначает утро. Я узнаю, что она жива. После целый день я узнаю и знаю, что она жива. А вечером начинается кот Шредингера. Адик… Когда меня везли в больницу, я убеждала себя, что это все не из-за него. Но те три ночи все переменили. Я его ненавижу. Прошло пять лет, а я все еще ненавижу его. И буду ненавидеть всегда. Сейчас я курю на лестнице и думаю, стоит ли снова заводить дневник, описывать свой очередной день. А что, собственно, описывать? Шумят соседи. Тетя точно так же, как раньше бабушка, каждое утро прячет украшения под паркет. Только раньше они боялись бандитов с нижнего этажа, теперь боятся бахаев с верхнего. Так было тысячу лет и будет еще тысячу лет. Работа надоела. Пурим еще не скоро. Нет, я не буду больше писать дневников, гораздо важнее общаться с людьми, которые тебя окружают в каждый новый момент жизни. Не бояться. И никогда не возвращаться назад. Но для этого надо учить совсем другую азбуку — гой, гоим, гойский.

La maison du cinema

1

В послеобеденное время пасмурного воскресного дня, выспавшись вволю, Ральф Афанасьевич Скульский явился в столовую, где застал своего внука, десятилетнего Антона, который пил кофе, пристально вглядываясь в свое отражение в кофейнике. Антону кофе посоветовал лекарь для преодоления вялости и сонливости, вызванных донимавшими мальчика с шести лет печеночными лямблиями.

Ральф Афанасьевич зашаркал тапочками, что всегда делал в присутствии детей и внуков, дабы вызвать у них уважение к старости, и спросил, проснулась ли бабушка. Бабушка еще спала. Тогда он сказал внуку, чтобы отправлялись без него на отцовской машине, а он выйдет прямо сейчас и доберется туда пешком; дед назначил встречу в кафе второго этажа сразу перед сеансом и ушел к себе в кабинет, чтобы переодеться. Добраться из Десятинного переулка к Дому Кино казалось ему теперь делом нешуточным, особенно с его сердечной слабостью, однако он решил проделать этот путь в два этапа и передохнуть в кабачке на Прорезной, а может быть, и пропустить там стаканчик красненького.

День был пасмурный, непогодный, как, впрочем, и вся прошедшая неделя, однако в этом таилась своя прелесть, так как вечером было свежо, и клерки, спешащие из своих контор, не наполняли улицы и кофейни запахом затхлого пота. Пахло абрикосами, и у многих клерков, недавно возвратившихся из отпусков, на шеях заметны были свежие рубцы от накрахмаленных воротничков, к которым они не успели привыкнуть еще после моря.

Пропуска с него никто не потребовал. Наступил двухчасовой перерыв в фестивальных просмотрах; верхней одежды в гардеробе было немного, и он мог бы повесить свое пальто в любом месте, но Ральф Афанасьевич направился к дальней стойке гардероба, где обслуживались видные деятели киноискусства, и долго ждал, пока к нему подойдут. Ощутив, наконец, холод металлического номерка в ладони, он стал подниматься на второй этаж по той лестнице, которая вела прямо к небольшому бассейну.

У бассейна он остановился и стал всматриваться в воду, чтобы разглядеть рыбок, которые плавали там когда-то давным-давно, может быть, лет пятнадцать назад, и ничего не увидел, кроме больших грязно-зеленых листьев с лохматыми краями. Листья будто случайно шлепнулись в эту мутную воду. Ральф Афанасьевич прошел по коридору мимо ряда кресел, в которых дремали измученные утренними просмотрами гости и репортеры.