Восхождение Зенты - [27]

— Их стригут триста лет, эти газоны. А может, и больше, — сказал Иннокентий О. — Принято думать, что это относится и к воспитанию.

Олигофрен изловчился и метнул в особо наглую и близко подобравшуюся крысу небольшой книжонкой. Крыса взвизгнула и исчезла.

— И все-таки я думаю, — сказал задумчиво Иннокентий, — я думаю, главное не воспитание, а почва.

— Ну… — сказал Олигофрен, отколупливая со стены кусочек штукатурки и отправляя в рот — ему не хватало кальция.

— Да, — сказал Иннокентий О. — Я смею так думать. Главное — почва. У каждой почвы свой характер. Свой культурный слой. Где-то там храмы с колоннами, амфоры, коринфские вазы, фаюмские портреты, “Илиада” и “Одиссея”… А где-то — два черепка и костяные бусы… Я знаю, я впадаю в крайность. И все-таки… Вот если Англию зальет, как нас…

— Англию не зальет, — сказал Олигофрен.

— Я к примеру… Вот если Англию зальет, это ей хоть бы хны! Англия отряхнется, как утка, и опять сухая. Потому что опять же — культурный слой. Надо думать, один Шекспир — это такой слоище! Потом… культурный слой — это не только писатель, это — читатель.

Иннокентий поднял с пола книжку и прочел:

— Кашлопо Д., — он несколько раз повторил эту фамилию, меняя ударение, потом поднял еще одну книжку и прочел: — Надеждин Ф. В скобочках Иван Пудикарпик. Слушай… — сказал Иннокентий. — Как ты думаешь, в культурном слое может быть некто по фамилии Пудикарпик?

— И читатели Пудикарпика… — сказал Олигофрен. — А ведь я его знал, между прочим. Неплохой человек, только пил много.

Они допили чай и, захватив термос, пустые банки, сумку Иннокентия и складной стульчик Олигофрена, направились к выходу. Олигофрен освещал дорогу керосиновой лампой. На лестнице, прежде чем запереть дверь в подвал, Иннокентий помедлил и опять прислушался к темноте. Шорохи там усилились.

— Они живучие, — сказал Иннокентий О. с уважением. — Я знал одну семейку, так они всю зиму питались пластмассовыми пробками — и ничего, к весне вывели потомство и все вместе были скорее даже упитанными. Короче, они остались крысами. И я знал одного профессора, который, вроде, так любил свою работу, а потом пошел в таксисты…

Когда через несколько дней Иннокентий О. позвонил Зенте и сказал, что помогать в подвале к нему приходит все меньше и меньше людей и одни они не справляются с задачей, Зента, в тот момент очень занятая своими делами, сказала с раздражением:

— Ну так что же? Ну так что вы от меня хотите? В конце концов на свете полно книг! Не здесь, так в других местах. И все содержимое вашего подвала вполне может уместиться на нескольких компьютерных дисках.

На что занудный и обстоятельный Иннокентий О. стал долго объяснять ей про дорические колонны, коринфские вазы, готические соборы, про “Илиаду”, “Одиссею” и “Песнь о Роланде”, а также про два битых черепка и костяные бусы, и вообще про тот самый культурный слой, в который входят не только писатели, но и читатели…

Но Зента, занятая другим, не слушала его и попросила перезвонить в другое время.

Несколько раз Саша Иванов приходил помогать на книжный склад. Но ему это было все труднее и труднее. В последний свой приход он смог вынести из подвала только одну книгу (автором ее был везучий Иван Пудикарпик под псевдонимом Надеждин) и с трудом еле-еле поднялся наверх сам.

Саша Иванов вернулся домой и почувствовал себя совсем старым, так ведь он и был совсем старым. И вместо того чтобы задавать себе свои традиционные вопросы, он сказал:

— Скучно.

Всю ночь Саша Иванов не спал. Он лежал с закрытыми глазами и думал о чем-то, о чем, он и сам не знал. Мысль его была какой-то туманной и ускользала от него, а он все бежал за ней и все не мог ее догнать. Еще до света он открыл глаза, так и не догнав своей ночной мысли. Вокруг было темно.

— Скучно, — сказал Саша Иванов.

Он лежал с открытыми глазами и ждал рассвета. Мыслей не было.

Пришел рассвет, и все приобрело свои очертания.

— Скучно, — сказал сам себе Саша Иванов. — Пора. Надо готовиться.

И он стал ждать смерть. Он грезил и представлял ее себе в самых разных видах — в виде реки, полной изумительной прозрачной воды (наверное, в этот момент Саша Иванов хотел пить), которая могла утолить его жажду, в виде ветра и даже урагана, который должен подхватить его на своих крыльях и куда-то отнести, в виде старой его покойной хозяйки, которая была внимательна к нему и ласкова с ним… Эта смерть должна была его утешить…

Саша Иванов ждал смерть и не боялся ее, ведь он сделал свое дело. Он сделал все, что мог. Но смерть к нему все не приходила. К вечеру ему наскучило ее ждать. Тогда он взял лопату, запер свой домишко, в углах которого бесполезными грудами валялось и ржавело все то, что дарили ему на многие и многие Дни Победы после войны… И пошел. Идти было уже совсем тяжело. Он шел долго. Несколько дней шел Саша Иванов, часто останавливаясь и переводя дух. И когда люди видели его, им и в голову не приходило подойти к нему, расспросить или предложить помощь. Они думали только: “Вон идет старик…”

Наконец Саша Иванов пришел к братской могиле в Центральном парке, в самом центре Города, и рядом стал рыть себе могилу. Но земля, в которой лежали его ровесники-герои, была очень твердой и не хотела принимать Сашу Иванова. Саша долго с ней сражался. И наконец, беспомощный, он сел рядом и залился бессильными старческими слезами… Говорили, что, когда его слеза упала на камень памятника, камень раскололся и земля приняла в себя Сашу Иванова. Это случилось поздним вечером, почти ночью, когда облако закрыло луну и стало совсем темно. Так это было или не так — никто не знает. Но больше его не видели.