Восхождение Зенты - [26]

Довольно долго не выходила из головы Угорацкой кухонная занавеска. Был выбор. Выбор — страшное дело! Нравилась голубая, французская, в мелкую-мелкую крапинку, но можно было и салатовую под цвет обоев. Потом место занавески в голове г-жи Угорацкой уступила прихожая. Г-жа Угорацкая уже долго не могла решить — покупать ли новую прихожую в новую прихожую. Вчера она видела одну в мебельном магазине, и та ей очень понравилась. Недавно они въехали в новую квартиру (в тот самый дом, который вырос напротив дома Иры У. и ее дочки и на отделку которого пошли деньги, выделенные на библиотеки), и в новой квартире все еще не было окончательно продумано и прибито.

Итак, какое-то время Угорацкая думала о прихожей, потом о занавеске и прихожей одновременно. Потом неожиданно пришла мысль о том, что вчера она купила немного подкисший творог, и, значит, сегодня к нему надо добавить соды и попробовать немедленно что-то из него сделать. Выбрасывать еду для нее было немыслимо, если бы такое случилось, у нее стало бы плохо с сердцем.

За время всех этих мыслей и думаний г-жа Угорацкая подписала несколько бумаг. При этом лицо ее выражало не просто озабоченность, а какую-то особенно важную государственную мысль. Поэтому секретарша, преданная ей довольно-таки ограниченная женщина, в прошлом учительница физики, входила к ней благоговейно и на цыпочках.

Наконец к мыслям о занавеске, прихожей, твороге, к мыслям о погоде, сегодняшнем ужине, строптивом характере младшей дочери прибавилась мысль о том, что у ее мужа появилась новая, довольно-таки привлекательная секретарша. Эта мысль оказалась самой неуютной и в то же время самой активной и быстренько-быстренько стала разрастаться и вытеснять все остальные мысли за грань ее сознания в подсознание. Настроение г-жи Угорацкой быстро ухудшалось. В этот момент и появилась Зента. Конечно, она не объявилась вот так, с бухты-барахты, о ней было доложено честь по чести, и пока Зента входила, с лица г-жи Угорацкой исчезали следы глубоких, государственных мыслей, а появилась радостная, любопытная, радушная улыбка в сущности неплохого, доброго человека.

Зента посмотрела в глаза Угорацкой и тут же все поняла, во всяком случае поняла, что в голове у той такой же “собачий ящик”, как и в ее сумочке.

— Славная, — подумала Зента. — Славная… Разве что хитрая немного…

Г-жа Угорацкая слушала Зенту и в знак сочувствия и понимания качала головой, и вместе с головой покачивалась сложно-старомодная парикмахерская башня ее волос. В какой-то момент от сочувствия и понимания в глазах г-жи Угорацкой показались слезы. Но денег она не дала. Не было у нее денег. Впрочем, книг у нее тоже почти не было. Потребности в них она не испытывала.

Иннокентий О. сидел на стопке книг и пил крепкий чай из поллитровой банки.

Было часов десять вечера.

Кончался сентябрь, на улице уже стемнело, но здесь, в подвале, этого не было видно. Иннокентий О. был тем самым человеком с непроявленным лицом, который водил Зенту по книжному складу. Горела керосиновая лампа, и в свете этой лампы его лицо проявлялось вполне отчетливо. Оно было вполне симпатичным, это лицо с немного суховатыми, как будто утомленными чертами.

Напротив Иннокентия О. на низком складном стульчике сидел студент Прохоров по кличке Олигофрен.

Весь день они таскали книги из подвала наверх, сгнившие — выбрасывали вон, а те, которые можно было еще спасти, раскладывали сушиться в самом большом верхнем помещении. К концу рабочего дня к ним присоединялись остальные, те, кто, прослышав про эту историю, вызывался помогать сам или кого привлекла Зента. Это были самые разные люди. Были люди, заинтересованные в заработке, были энтузиасты. Иногда их состав менялся.

Несколько раз приходил Саша Иванов, но он был уже совсем старым и толку от него не было. Разве что его глубокие вздохи раздавались в разных концах склада, и это действовало на нервы.

Раза два приходила художница Коркина.

Один раз приходила Поделкова. Целый вечер, неутомимо, она провела в активном общении, прощупывая, можно ли в этой компании завести полезные ей связи. Пару книг она отнесла наверх и после исчезла.

Почти каждый вечер приходила красивая седая женщина с маленьким мальчиком в матроске. Она оставляла ребенка наверху, чтобы он не дышал гнилым воздухом подвала, а сама надевала старый халат и принималась за работу. Она не могла за один раз поднять много книг, поэтому брала только несколько, но поднималась наверх чаще других.

— Известно, что настоящие газоны стригут триста лет, — сказал Иннокентий О., прислушиваясь к шорохам подвала.

…Начиналось время крыс.

Когда начиналось время крыс, орды крыс гуляли где хотели и как хотели, обнаруживаясь в самых разных местах — в трубах, углах, щелях, целлофановых пакетах, карманах, рукавах и обуви. Усики на их умных, хищных мордах воинственно топорщились, а глазки особенно нагло блестели. Однажды они чуть не отъели пьяному спящему Иннокентию правое ухо, но именно в этот момент ему приснилось, что крысы хотят отъесть ему правое ухо. И он проснулся…

— Да, — сказал Олигофрен, тоже прислушиваясь к шорохам подвала и одновременно обдумывая слова Иннокентия. Иннокентия он очень уважал.