Восхождение - [54]

Детство мое ушло, удалилось, кое-что подзабылось, но оно со мной и во мне. Я до сих пор расту оттуда, из тех корневых солнечных дней. Иногда сравниваю себя нынешнего с тем, маленьким и наивным, как звук расстроенного музыкального инструмента сверяют с эталонным звучанием камертона.

Однажды, будучи уже взрослым, в день Михаила Архангела читал я об ангелах-хранителях и дошел до описания их внешнего вида. И вспомнил вдруг… Младенцем лежу в кроватке с блестящими прутьями ограждения. На маме шелковое платье в мелкий горошек, от которого в глазах сильно рябит. Перед сном, мама целует меня, выключает лампочку под клетчатым абажуром с кистями и выходит из комнаты, беззвучно прикрыв огромную толстую дверь.

Оставшись один в темноте, я совершенно четко и зримо вижу страшное существо, похожее на черного барана, стоящего на задних кривых ногах. Оно приближается на своих копытах к моей кроватке и нависает надо мной, обдав меня гнилью, исходящей от его густой шерсти. Я весь сжимаюсь от ужаса и немею, не в силах выдавить из себя ни единого звука, чтобы позвать взрослых на помощь. И тогда рядом появляется светлый. ароматно пахнущий юноша и молча, но властно, как хозяин собаку, прогоняет чудовище прочь. Его появление меня вовсе не удивляет, сразу становится спокойно, и я забываю обо всем плохом. Засыпая, закрываю глаза, но и там, внутри меня, продолжает все светиться и благоухать.

Так вот откуда происходит чувство моей детской защищенности. Таким образом разгадывается еще одна загадка, заданная мне оттуда во взрослую жизнь мальчиком Димой. Только сейчас я вспоминаю, что в том времени нет у меня врагов. Если и приходится мне ссориться с тем же Валеркой, или Юриком, Витюшкой или с кем другим, то уже на следующее утро мы буквально бегом несемся друг к другу, чтобы скорей помириться, потому что мучения совести становятся невыно­симыми! И так сладко прощать и быть прощенным, освобождаясь из темного плена ссоры, чтобы еще веселее бежать вместе в речной порт и там, прижавшись к толстым прутьям железного забора наблюдать, как черный, шипящий паром маневровый паровоз таскает туда-сюда запыленные, лязгающие на стыках рельс вагоны.

Когда же я потерял это сладкое чувство незыблемой ангельской защиты? Пожалуй, страх и смятение впервые поселяются в моей душе, когда я замечаю, что девочки, это нечто большее, чем друзья. Тогда же закуриваю и первую сигарету, уворованную из отцовской пачки, открыто лежащей на кухонном подоконнике. Помню до сих пор, как и грязные мысли о девочках и первая сигарета вызвали во мне поначалу тошнотворное отвращение, через которое успешно помогло переступить рождавшееся тогда самолюбие. И если бы я не потерял свою чистоту, если бы остался в том чудном состоянии светлой кротости, то, наверное, и до сих пор ангелы оставались бы моими друзьями и защитниками.

И если все это доброе светлое детство продолжает жить во мне… И если оттуда, из чистой глубины души будит звонким колокольчиком совести… Значит есть оно, это детство и сейчас ¾ и во мне самом, и на аллеях этого старого бульвара, и в нашем западающем мире.

  Открытие

Весь день с самого рассвета живу в предвкушении чего-то важного. Нет усталости, потому что весь я как бы вне тела и его дел. Не ем, ни пью, кажется даже, что и не дышу. Убывает тягота прошлого, перестает давить страх перед будущими немощами и неизвестным исходом.

Всю жизнь я разыскивал, сортировал и впитывал множество различных знаний. И вот, наконец, пришло время узнать самое важное. Вот сейчас, когда растают остатки страха, я сам себе скажу это. Вот сейчас. Звучит это просто, как все истинное. Вот сейчас. Итак! Вот оно: я ничего не знаю.

Не знаю, кто я. Кто те люди, которые меня окружают, которые со мной и вне меня. Не знаю этой земли, на которой живу. Не знаю, живу ли я вообще. Не знаю, есть ли во мне вера, или это самообман. И что это за истечения из глаз, отчего это ¾ от блудной сладости, саможаления или пожелания большего, чем имею.

Не знаю, угоден ли я Тому, Кто вызвал меня из небытия, и что я для Него. И правильно ли я люблю Его, да и люблю ли… Ведь мое иудино предательство всегда наготове, всегда у сердца  моего. Не знаю, смею ли я взирать со всем этим на пресветлый лик Его, и не погубит ли это меня.

И вот теперь, когда меня не стало, и я перестал знать самого себя, меня подхватывают неведомые теплые струи, текущие туда, куда надо им, вернее Тому, Кто их направляет и призывает к движению, как вызвал меня из вечной пустоты и позвал дальше, в таинственную потребность совершенства…

И стал я лететь, нет ¾ плыть, нет ¾ течь. И впервые я познаю, проживаю смысл слов «обтечь вселенную». Усталая, тяжелая, ветхая земля ворочается подо мной. Она тоже устала делать это каждый день, изнывая от боли. В нее также вцепились, отравляют и сосут кровь сонмище паразитов, а она не может их стряхнуть и терпит, терпит, больше молча, только изредка ворча вулканами и порыкивая трясениями. Доколе вас терпеть, доколе пребывать с вами!..

И если бы эта боль продолжилась дольше, я бы весь растворился в ней, как в огненной лаве. Но вот ко мне возвращается спокойствие, питательное, укрепляющее, изводящее боль. И мирным зрением рассматриваю тех, ради кого все это длится и терпится. Люди. Они занимаются каждый своим делом, но все одним: они делают свой выбор. Они его выстрадывают, прожигают, сонно прохлопывают потухшими глазами, пропивают, проблуживают и проворовывают. На них с Небес сыпятся бесценные дары. Человечество воровато их присва­ивает, пускает на продажу, на свою похоть, втаптывая в грязь.