Восемнадцатый лев. Тайна затонувшей субмарины - [36]

– Его к нам в конце августа 42-го привезли. Слышал плохо от контузии, с воспалением легких от переохлаждения. Сказал, что греб на рыбацкой лодке всю дорогу, пока не добрался до Эланда. Служил в сводном отряде морской пехоты, когда немцы их разбили, в лесах скрывался, потом один хуторянин его прятал. Мы еще удивлялись, где это он на такого доброго хуторянина нарвался – они там нам все или в спину стреляли, или немцам выдавали. Ну, у каждого своя судьба, может, решили, повезло человеку. Вообще, он немногословный был, а к нему и не приставали – контуженый, что с него возьмешь. Жили мы в сборных домиках по четыре человека, командиры и рядовой состав отдельно. Его ко мне определили. Видно было, что парень развитый, книжки читал, разговор вел интеллигентно, не то что мы – кто от сохи, кто от станка. Скорее, на офицера тянул. Выправка, опять же. Забудется – и командовать пытается. Не студент, одним словом. Ну, мы про себя решили, что разжалованный за что-то, и не выпытывали. Меньше знаешь, крепче спишь. К нам иногда из советского посольства в Стокгольме приезжали, однажды сама мадам Коллонтай пожаловала. Уже лет под семьдесят, но элегантная дама, в серой такой шубе, как сейчас помню. «Учите, пока есть возможность, шведский язык, – говорит. – Я сама шведский выучила, когда в Швеции в тюрьме в 1912 году сидела». С нами индивидуальных бесед посольские не вели, только перед строем выступали. А Никифорова два старших офицера, военно-морской атташе, капитан I ранга, и еще какой-то подполковник, увели в отдельный барак и там часа два о чем-то выспрашивали. Вернулся он, отшутился – мол, невеста самому товарищу Сталину написала, и посольство теперь – кровь из носу – выспрашивает, не нуждается ли он в чем-то. Улыбается, но видно, гнетет его что-то, просто, как у нас моряков говорят, клешем беду разгоняет. Посольские уехали, а через неделю примерно с этим Никифоровым, или кто он там был на самом деле, несчастье приключилось. Нас на работы выводили, на лесоповал. Дело добровольное, но все хотели. В месяц до 30 крон можно было заработать, плюс от посольства 45 крон рядовому составу выдавали, и по 60 крон командирам. Жить можно. Велосипед – правда, не новый – 30 крон стоил. Ими весь лагерь скоро обзавелся. Ну, и свободы опять же хотелось понюхать, ведь хоть и не фашистский лагерь, а все равно – колючка, охрана с собаками. А тут почти сам себе хозяин. Взял на КПП бронзовый знак, прицепил на грудь и шагай валить лес. Вечером возвращаешься – сдай знак. Вот и вся проверка. Никифоров, хотя еще слабый после болезни был, тоже в бригаду заявился. Мы с ним на пару сучкорубами работали. Штабель сосновых бревен навален, в три человеческих роста, а мы однажды стоим к нему спиной, тюкаем помаленьку. И вдруг точно меня что-то дернуло. Обернулся – а вся эта махина на нас валится, как в замедленной съемке. Отскочил, напарника толкнул, да только его бревном все равно по руке хрястнуло. Перелом получил. Администрация следствие провела, признали несчастный случай. Только Никифоров в это не поверил. Я его проведать в лазарет пришел, он меня за спасение жизни поблагодарил, а потом и говорит: «Ты от меня теперь подальше держись. Пропадешь ни за что. Приговорили меня. Не сегодня, так завтра кончат». В лазарете он месяца два провалялся, кость плохо срослась, потом воспаление началось. Там у них с медсестрой, шведкой, так думаю, и началось. На нее весь лагерь заглядывался, а она простого интернированного матроса выбрала. Урсула, фамилию забыл. Целовались, я сам видел. Их там три медсестрички от Красного Креста работали, все двадцатилетние, аленушки такие, беленькие, курносенькие. Палец им покажи – смеются. После лазарета Никифоров на работы за территорию лагеря поначалу не вызывался, а потом потихоньку все по-прежнему пошло. «Может, – говорит мне так задумчиво, – ты и прав, придумал я себе все, доживем мы до победы и домой вернемся». О своих страхах и вообще о себе не распространялся. «Поверь, – говорит, – правду сказать не могу, а врать не хочу». После того, как я его от бревен спас, мы подружились, хотя я и с восьмилеткой да ускоренными курсами, а он, так думаю, с высшим образованием. Немецкий знал, со шведами спокойно объяснялся – они тогда все как один шпрехен зи дойч, это сейчас у них сплошной инглиш. Скоро, смотрю, и на шведском читать стал. Стринберга, прочую классику местную. Урсула, наверно, его снабжала. Я книгу как-то открыл, а там на чистой странице знак отпечатан, видно, из ее домашней библиотеки книги.

– Экслибрис, – машинально поправил Юра. – А не помните, что там было изображено?

– Как же, помню. Медведь и гусиное перо. Я еще с Антоном пошутил, мол, правильный курс держишь, краснофлотец, к верному берегу причалил. Страна такая цивилизованная, что даже звери писать умеют. В конце 43-го снова началось. Опять из посольства приехали, речи произносили, мол, после Сталинграда фашистской гадине скоро конец придет и через несколько месяцев вы, товарищи, вольетесь в ряды победоносной Красной Армии, мы работаем над вашим возвращением. Газеты привезли, книги, папиросы, конфеты, платочки вышитые. Потом стали по одному на беседу дергать. Дело в том, что тогда лагерь наш на два разделился – на красный и на белый. До драк доходило. Шведы и разгородили нас проволокой, чтобы убийства не случилось. В красном человек двести было, в белом – около пятидесяти. Туда те перешли, кто в Союз возвращаться не хотел. К тому времени холуи сталинские совсем пересрались, что с них дома спросят, и стали перед посольством выслуживаться. Заговоры выискивают, пугают, выпытывают, кто как в Швецию попал, не дезертир ли. Мы с Никифоровым все еще в красной зоне держались, побаивались переходить, в белой половине народ еще тот подобрался. Лосьон для волос с утра до вечера хлещут, в карты режутся, как блатные. Мол, мы выбрали свободный мир, и пропади все пропадом. Меня два полковника из посольства тоже вызвали, выспрашивали, кто антисоветскую агитацию в лагере ведет, что я сам по поводу возвращения думаю. Я-то сообразил, что все это дымовая завеса. На самом деле их Никифоров интересовал. Что да как, рассказывал ли про свое прошлое и как в Швеции оказался. Уже знали, что мы друзья. Его тоже на допрос потащили. Потом опять отшутился: «Ничего особенного, предлагали на продсклад дома определить. Мол, после сытой Швеции вам другая фронтовая нагрузка противопоказана». Только я вижу – опять моего товарища трепали так, что мама не горюй. Ночью раз вскинулся, как заорет: «Не виноват я, товарищ полковник, что жив остался!» В лагере после их посещения, стал примечать, за Никифоровым посольские шестерки приглядывать начали. Кучками собираются, шушукаются. На него поглядывают. Поняли мы, что-то зреет. Антон-то вообще крепко спал, а я всегда – вполглаза. Природа у меня такая. Вот и помогло. Ночью от шороха проснулся, вижу, дверь в наш барак приоткрылась и тень какая-то скользнула прямо к нарам Никифорова. Он внизу лежал. Я метнулся, толкнул, да не успел малость. Лейтенант Гуревич это был, молотком Антона шарахнул. Тут не столько я помог, сколько ушанка. Он ведь в зимней шапке спал, говорил, когда завяжет ее туго, голова меньше болит. Вот эта самая ушанка и смягчила удар, а то бы сразу к Богу в рай. Двое других наших товарищей скрутили этого «Меркандера», я к Никифорову – рука вся липкая. Тут уж лазаретом не обошлось, сразу его в больницу в Стрэнгнэс отправили. Больше он в лагерь не возвращался. Я его на суде только увидел, месяца через два. Выведать, что и как, не дали. Я только спросил, как голова, а он усмехнулся, отвечает: «До свадьбы заживет. Только вот не знаю, в какой стране эта свадьба будет».