Восемь розовых динозавров - [16]
У Ефима Сторожкова на левом глазу бельмо, сам он высокий, с лица худой, плечи узкие. Брат его, Дмитрий, совсем другой стати: ростом высокий тоже, зато в плечах косая сажень, грудь колесом, сильный, как медведь. Оба тоже удивились, когда подошли к проруби. Ефим покачал головой.
— Да-а, — протянул он. — Какой здоровенный!
Дмитрий присел на корточки и деловито бросил деду:
— Потянем, Кондратыч?
— Надо, — сказал дед и начал разматывать спутанные в клубок вожжи.
Лось присмирел. Петька подошел к нему совсем близко и, заглядывая в черные как уголь лосиные глаза, прошептал:
— Сейчас тебя вытащим.
Ему показалось, будто лось слегка кивнул головой, словно поблагодарил за участие.
— Сейчас, сейчас, — приговаривал Петька, нетерпеливо глядя, как дед разматывает вожжи. А когда наконец они были размотаны, Ефим Сторожков сказал брату:
— Бери. Как лошадь, тащить будем.
Вожжи легли на лосиную спину. Лося обмотали ими, как обматывают завязшую в трясине лошадь.
— А ну, потянем, — сказал Ефим. Он, Петька и мать ухватились за один конец, а Дмитрий и дед — за другой. Сердце у Петьки тревожно зашлось.
— Ай да раз! — скомандовал Дмитрий.
Вожжи натянулись, как струны.
— Ай да два!
Петька тянул что есть силы.
— Ай да три!
Удалось!..
— Прочь! — закричал дед. — Убьет!
Но Петька уже был возле лося.
Лось, мокрый, испуганный, стоял возле проруби. На шее у него было белое, величиной с крупную антоновку, пятно. Брошенные вожжи лежали рядом.
Петька притронулся к его коричневой шерсти. Неожиданно лось ткнулся мордой в Петькину щеку. И было приятно ощущать прикосновение влажной лосиной губы, эту неожиданную ласку. Словно очнувшись от оцепенения, лось резко прыгнул в сторону и, припадая на левую переднюю ногу, побежал к лесу. А Петька еще долго махал ему вслед. Чьи-то руки ласково легли на его плечо.
— Вот и убежал твой лось, — сказала мать. — Будет век тебя помнить.
Петька глубоко вздохнул — облегченно и радостно. И казалось, во всем вокруг была какая-то светлая радость: в заходящем за лес солнце, и в синих тенях от деревьев, и в гаснущем небе, и в молчании стоящих рядом людей, и в скрипе снега под ногами, когда все пошли к деревне.
За окнами быстро смеркалось. Снова занялся ветер. У Петьки от усталости ныла спина, болела пораненная ладошка.
— Мам, устал я.
— А ты, милый, попей чайку и ложись.
И вот уже под щекой подушка. И в подступающей дремоте видится Петьке лось — стройный, с белым пятном на шее. Будто идет он по лесу, покачивая рогами. Идет задумчиво. И о чем думает? Может, о том, что обязательно нужно пойти ему в деревню, остановиться на улице и ждать, пока не заведут в конюшню…
Когда Петька проснулся, за окнами по-прежнему выла метель. Мать встревоженно ходила из угла в угол, о чем-то тяжело вздыхая. Дед сидел за столом сосредоточенный и хмурый.
— Мам, ты чего?
— Пурга на дворе. Федор Степаныч ведь с утра ушел и все нет и нет. — Она повернулась к деду. — Не приведи случай беду…
Петька подошел к окну. Сквозь стекла ничего не было видно. Откуда-то издалека доносились неясные глухие звуки. Наконец заскрипели ворота.
— Приехали! — Голос матери прозвучал звонко, обрадованно.
В избу ввалились трое, запорошенные с ног до головы снегом. Дядю Федю не узнать — весь белый, будто вылез из ваты.
— Наконец-то, — облегченно сказал дед. — Заждались тут мы. Думали, не приведи случай, беде быть…
— Ну-ну… — Дядя Федя смахнул с лица снег. Его большое красное лицо стало мокрым. — Ну-ну… Померзли, чего говорить! Семь часов на лазу дрогли… А ну, раздевайтесь, братва, — сказал он двоим товарищам и повернулся к Петьке. — Ну-ка шубейку накинь, — сказал он ему. — Пошли, что покажу. Да ты живей, живей собирайся…
За дверью темно. В лицо бил ветер, слепил снегом глаза. В темноте с крыльца можно было различить лошадь и сани. Лошадь, понурясь, переступала с ноги на ногу. И когда глаза привыкли к темноте, Петька увидел, что на санях лежит что-то большое, бесформенное, какой-то темный бугор. Он подошел к этой черной куче. Лось!
— Лося убили! — закричал Петька не своим голосом. — Мама! Ма-ам! Они лося убили-и!
На шее у лося было белое, величиной с крупную антоновку, пятно.
Фомкины сеансы
В нашем четвертом «Б» он появился в конце последней четверти. Его перевели к нам из другого интерната. В первый же день ему дали прозвище Фомка, потому что его фамилия была Фомичев. Всех в классе он привлек своей внешностью. Голова у него была круглая, как волейбольный мяч, остриженная наголо. Нос длинный, как у Буратино, ноги и руки тоже длинные — весь он был какой-то нескладный, несуразный, смешной. Фомичев ни с кем не дружил, держался ото всех в стороне. С первых дней в его дневник посыпались двойки.
Ну и врун был этот Фомка! Ну и сочинитель! Он, например, мог сказать, что видел вчера в речке крокодила. Ему доказывали, что этого не могло быть. Тогда он доставал из-за пазухи газетную вырезку — в ней черным по белому было написано, что недавно из зоопарка города Праги убежал крокодил…
Учился Фомка хуже всех. С трудом он дотащился до шестого класса. Но ко второму полугодию всем стало ясно, что он останется на второй год. И в шестом классе Фомичев был все такой же неказистый, разве только немножко подрос. И по-прежнему был такой фантазер! От него будто исходили невидимые лучи, которые вызывали какой-то темный морок — ясно, как дважды два, что вранье, однако… кто знает, может, так и было.
