Восемь белых ночей - [55]

Я выбрался из постели, выглянул в окно и обнаружил, что снег накрыл покойным одеялом крыши и боковые улочки Манхэттена. Манхэттен казался – возможно, потому что сразу же напомнил мне про Брассая – ошеломительным черно-белым видом на крыши Парижа, или Клермон-Феррана, или любого другого провинциального французского города ночью, и радость, которая внезапно всколыхнулась во мне, набросила столь стойкие чары на мою спальню, когда я на цыпочках подобрался к другому окну, рядом с письменным столом, чтобы бросить взгляд на другой вид ночного мира, что я поймал себя на попытке не производить ни единого звука: чтобы половицы не заскрипели под ногами, а старинные отвесы не издали характерный стук, когда я слегка приподнял оконную раму и впустил в комнату морозный воздух, – чтобы ничто не нарушало безмолвия, которое скользнуло внутрь, точно на кончиках ангельских крыльев, потому что, пока я стоял, глядя в ночь, мне с легкостью верилось, что под моим одеялом лежит еще один человек и сон его столь же чуток и насторожен, как и мой. Вернувшись в постель, я постарался шевелиться поменьше, нашел себе местечко справа, притих и стал дожидаться, когда придет сон, – в непрерывной надежде, что он не придет, пока я тайком не переправлю образ ее обнаженного тела в свои сновиденья.

Завтра я первым делом выскочу из дома, позавтракаю, попытаюсь встретиться с друзьями и рассказать им про Клару. Потом прогуляюсь по универмагу, пообедаю в «Уитни» в толпе туристов, которые щелкают себя рядом с богатенькими бабушками и дедушками, накуплю рождественских подарков в день после Рождества – и все это будет пронизано робким предвкушением того, что сегодняшний вечер может повториться снова, должен повториться снова, может не повториться никогда.

Вновь мысли мои вернулись к тому моменту, когда мы вышли из бара после последнего предупреждения и обнаружили на Сто Пятой улице свежевыпавший снег. Она поцеловала меня в шею, предварительно предупредив, чтобы я ни на что не надеялся, просунула руку мне под локоть, будто бы говоря: «Не обращай на это внимания» – и одновременно: «Не вздумай это забыть». Сейчас, во тьме, лелея воспоминание о том, как ее тело прислонилось к моему, мне стоило произнести ее имя – и она возникала под одеялом, сдвинься на дюйм – и обнаружишь плечо, колено, прошепчи ее имя еще раз и еще – пока в ответ, я вам клянусь, она не прошепчет мое, голоса наши сольются во тьме, как голоса двух любовников в древнем мифе, которые играют в куртуазные игры с одним и тем же телом.

Ночь третья

Утром я был в душе, когда внизу зажужжал домофон. Я выскочил из ванной, промчался мимо кухонной двери и проорал «Кто там?» в переговорное устройство – вода с меня так и лилась.

– Я, – прозвучал из устройства исковерканный голос, но это был не швейцар.

– Кто – я? – крикнул я, уже разозлившись на эту службу доставки, шаря повсюду в поисках мелких купюр, сперва – по туалетному столику, потом – по вчерашним брюкам, висевшим на стуле.

– Я, – прозвучал тот же голос, потом краткая пауза. – Я, – повторил он. – И-а. – Снова пауза. – Я, Шукофф. Я, что на дне. Мисосупилисалат. Да я, чтоб тебя! Память у тебя короткая.

Снова молчание.

– Еду на Гудзон! – выкрикнула она.

Я чуть подумал. Какой еще Гудзон? Хочет ли она подняться? – осведомился я. Мысль о том, что она ко мне зайдет, звенела неприличным, едва ли не постыдным азартом. Пусть посмотрит на мой неприбранный мир: носки, халат, грязную лавку старьевщика, мою жизнь.

– Спасибо, но спасибо – нет. – Она подождет в вестибюле, ничего страшного, главное, не копайся очень, – я, что ли, спал?

– Нет, был в душе.

– Чего?

– В ду-ше.

– Чего?

– Неважно.

– Живее давай! – приказала она, будто я уже согласился с ней ехать.

– На самом деле… – Я заколебался.

Глухое молчание.

– На самом деле – что? Ты так ужасно занят? – выпалила она.

Даже потрескивание в переговорном устройстве не смогло заглушить иронии, сквозившей в каждом слоге.

– Ладно-ладно. Пять минуток.

Она, видимо, перехватила телефон у швейцара.

Прощай, обычный завтрак в греческой забегаловке на углу, подумал я. Газета, что дожидается на кассе, кроссворд, который мне всегда лень разгадывать до конца, наперсток апельсинового сока, стоит им заметить, что ты бредешь к ним по снегу, омлет, картофельные оладьи, пакетики из фольги с вусмерть уработанным джемом – меня там знают, – перекинуться несколькими словами по-гречески с официанткой, сделать вид, что флиртуем друг с другом, а на деле это такой дальний родственник флирта, потом – таращиться в окно, отпустив мысли на волю. Мне показалось, я слышу хлопок двери, на которой вечно торчит наружу язычок замка, потом – звон колокольчика и дребезг стеклянной панели, если захлопнуть ее очень быстро, потирая озябшие ладони, высматривая пустой столик у окна, потом – сесть и дождаться волшебного мига, когда можно вытаращиться в окно и отпустить мысли на волю.

Шесть часов тому назад, всего шесть часов назад я стоял возле ее дома и смотрел, как она скрывается в лифте.

А теперь она стоит возле моего дома и ждет. Внезапно в памяти всплыли слова, которые я прошлой ночью сказал ей в постели, слово в слово: «Помнишь прогулку по Сто Шестой улице? Вот бы она никогда не кончалась». Вот бы она длилась бесконечно, мы дошли бы до самой реки, потом свернули бы к центру – Бог знает, где мы были бы сейчас, миновали бы пристань с катерами, где, как она мне когда-то поведала, живут Павел и Пабло, до парка Бэттери, через него, через мост в Бруклин, шли бы и шли до самого рассвета. А теперь она внизу.