Восемь белых ночей - [56]
Увидев ее в конце концов внизу в вестибюле, я заныл, что восемь утра – неурочный час, чтобы вытаскивать людей из дома.
– Тебе понравится, – оборвала она. – Запрыгивай, позавтракаем по дороге. Вот, смотри.
Она указала на пассажирское сиденье серебристого БМВ. Два великанских стакана с кофе стояли под опасным углом – не в держалке под приборной панелью, а прямо на сиденье, как будто она шваркнула их туда с типичным для нее, как я уже понял, пренебрежением к малозначительным мелочам. Тут же лежали – судя по виду – аккуратно завернутые сдобные булочки: «Купила прямо у тебя за углом», – сказала она. Купила, судя по всему, имея в виду меня и никого другого, а значит, была уверена, что найдет меня, что я с радостью поеду, знала откуда-то, что я люблю булочки, особенно такие, с легким запахом гвоздики. Интересно, к кому еще она бы вломилась, не окажись меня дома? Или я у нее уже штатный резерв? Зачем такие мысли?
– Куда едем? – спросил я.
– В гости к старому другу. Живет за городом – он тебе понравится.
Я промолчал. Очередной Инки, пришло мне в голову. А меня-то зачем с собой тащить?
– Живет там с тех пор, как перед войной сбежал из Германии. – Видимо, унаследовала это от родителей. Они говорили «война», а не «Вторая мировая». – Все знает…
– Обо всем. – Видали мы таких.
– Вроде того. Знает все существующие музыкальные записи.
Я представил себе суетливого старого garmento[19], который скачет в потертых домашних туфлях вокруг громоздкого граммофона: «Скажи, либхен, какое сейчас время? Знаешь страну, где цветут апельсины?» Захотелось над ним поиронизировать.
– Очередной Knöwitall Jäcke[20] из Ромера, – сказал я.
Она уловила и скептицизм, и попытку пошутить.
– Здесь и там он прожил больше жизней, чем мы с тобой вместе взятые, если умножить на восемь и возвести в третью степень.
– Да что ты говоришь.
– То и говорю. Он из тех времен, когда мир решил избавиться от всех евреев до последнего и от целой Европы остался крошечный клочок изумительного озерного городка с видом на один из швейцарских кантонов. Там, в начальной школе, папа мой познакомился с Фредом Пастернаком – именно поэтому папа потом и отправил меня туда поучиться. И там – это важная нимформация – Макс переворачивал страницы человеку, который переворачивал их человеку, который когда-то переворачивал их последнему из учеников Бетховена. Я его вроде как боготворю.
Мне претило ее слепое обожание. Ей наверняка претило мое бездумное желание над ним поглумиться.
– Так что не изображай из себя knowitall. – Мое слово она повторила, чтобы смягчить распоряжение. – Послушаем кое-какие вещи, которые он раскопал, – совершенно, к твоему сведению, удивительные.
Между нами вдруг пахнуло холодом. Чтобы его развеять, мы притихли. Пусть туман растает, рассеется, уплывет, выползет из машины, как сигаретный дым, который выдувало через крошечную щель в ее окне. Молчание поведало мне не только о том, что мысли наши временно унеслись прочь и злость встала между нами преградой, но и что она, как и я, отчаянно пытается, не привлекая к этому внимания, наскоро все починить и спасти положение.
Добрый знак, подумал я.
Тут-то она и вытащила запись сюит Генделя для фортепьяно. Я ничего не сказал из страха, что любые слова о музыке вернут нас к престарелому киборгу с гигантским фонографом. Она поставила Генделя, чтобы хоть чем-то заполнить молчание. Чтобы показать, что ощущает возникшее напряжение, показать, что не ощущает, сгладить ситуацию – как однажды красивая женщина в лифте провела рукой по отвороту моего пиджака, убирая с воротника складку. Повод завести беседу. Не повод завести беседу.
Она наверняка поняла, о чем я думаю.
Я улыбнулся в ответ.
Если она лелеяла зеркальное отображение моего невысказанного: «Помнишь прогулку вчера вечером?» – как оно выглядело? «Я знаю, что ты думаешь. Совсем не как у тебя. Возникло напряжение, вот ты и пытаешься прочитать мои мысли». Или еще более жестко: «Ты не имеешь права так говорить про герра Яке – вот, погляди, что ты с нами натворил».
Мы ехали по Риверсайд-драйв. Скоро окажемся у памятника на Сто Двенадцатой улице, где двумя днями раньше я некоторое время, длившееся целую вечность, переживал ощущение человека, застрявшего посреди снегопада. Попытался вспомнить тот вечер, заснеженный холмик, сенбернара, выскочившего ниоткуда, потом – лифт, вечеринку, елку, женщину. И вот я сижу у Клары в машине, мечтая, чтобы напряжение исчезло. Я смотрел, как показался и пропал памятник Тилдену. Два дня назад, под снегом, он казался таким вневременным, таким блаженно-средневековым; теперь он почти позабыл, кто я такой, вот я проношусь мимо в спортивной двухместке, но у нас с ним не возникло ни единой общей мысли. Я пообещал: может, на обратном пути мы восстановим нашу связь, я постою и подумаю про течение времени. «Видишь памятник? Мы с ним…» – скажу я ей – и тем самым напомню, как мы с ней стояли в ту ночь на балконе и наблюдали за вечностью: туфелька, бокал, снег, блузка, Белладжо, почти все, с ней связанное, так и просится в стихи. Это же и было стихами, правда? Прогулка в ту ночь и прогулка в ночь минувшую. «Помнишь прогулку по Сто Шестой улице? Я думал про тебя весь день, весь день».
