Восемь белых ночей - [41]

Весь день я только этим и занимался. Пока разыскивал хоть какой-то магазин, открытый в Рождество, и выяснял, что закрыты все, обедал с Олафом – который не переставая поливал грязью свою жену – в переполненной неопрятной забегаловке, потому что все остальное оказалось закрыто, пытаясь купить в день Рождества рождественские подарки – весь день размечен туманным предвкушением, что предыдущая ночь повторится снова. Весь день я провел под чарами нашего прощания на снегу, когда на мне было и не было мое пальто, прощального рукопожатия после того, как она проводила меня до остановки и помчалась обратно домой, вручила швейцару взятый взаймы зонт, того, как она сначала не оборачивалась, а потом обернулась в последний момент, а самая потаенная часть моей души цеплялась за воспоминание о ее локте, опущенном на той вечеринке мне на плечо, за бордовые замшевые туфельки, смахивающие снег, сигарету, бывшего любовника, «Кровавую Мэри», к которой она едва притронулась, а потом забыла на балконе, пока я таращился на ее расстегнутую блузку, прогадав всю ночь, почему у такого загорелого человека такая белая ложбинка между грудей. Я думал о тебе весь день, весь день.

Хватит мне отваги это сказать?

Я поймал себя на том, что загадываю желание: я скажу ей, что думал о ней весь день, если она материализуется сегодня на углу Бродвея и Девяносто Пятой. В смущении, надежде, счастье я это скажу, неважно, какими словами.

Или так: я тут думал о тебе – с уклончивой улыбкой в голосе, будто я и сам не до конца уверен, правду ли говорю. Она сумеет это оценить.

Для полноты картины я заранее принял вид взъерошенный, рассеянный – якобы потому, что только что дерзко перебежал Бродвей, – что также сможет объяснить, почему я раньше ее не заметил.

Надеялся, что это ты, – потом сказал себе: не может быть, – а это действительно ты.

Пока я примерял на себя все эти фразы, точно подбирая галстук к рубашке, я всеми силами старался не смотреть в направлении толпы. Не хотел, чтобы она поняла, что я ее уже заметил и просто прикидываюсь. Пусть думает, что узнала меня первой, пусть первой ко мне подойдет.

Впрочем, была и еще одна причина не смотреть. Не хотелось развеивать иллюзию и расставаться с радостью случайной встречи. Хотелось цепляться за эту иллюзию – и, уподобившись волевому Орфею, твердо решившему соблюсти достигнутую договоренность, я смирял себя мыслями, что она меня уже заметила, уже двигается в мою сторону, главное – не оглядываться. Хотелось лелеять в ладонях эту крошечную, робкую, готовую упорхнуть надежду, казалось: главное – смотреть в сторону, все время смотреть в сторону, и, если я не брошу притворяться, она подойдет ко мне сзади, накроет ладонями мои глаза и скажет: «Угадай кто?» Чем отчаяннее я сопротивлялся желанию повернуться в ее сторону, тем отчетливее чувствовал ее дыхание на затылке, ближе и ближе – как оно было тогда, на вечеринке, где губы ее почти касались моего уха всякий раз, когда она мне что-то шептала. Было нечто столь завораживающее в том, чтобы ждать и надеяться, ни малейшим намеком не выдавая, что я знаю: за мной наблюдают, что я даже поймал себя на попытке снизить градус надежды – не может она сегодня быть здесь, что это я придумал! – одновременно понимая, что эта отрезвляющая нотка противунадежды – не просто мой способ осознать, что жизнь редко дарует нам то, чего, как ей ведомо, мы хотим, но и мой собственный извращенный способ подтолкнуть эту самую жизнь к подобной благожелательности, сделав вид, что я забыл: чаще всего желания наши сбываются, стоит нам махнуть на них рукой и примириться с отчаянием.

Надежда и противунадежда. Сперва думаешь, что увидел ее, потом не можешь заставить себя в это поверить, а между двумя этими крайностями лихорадочно подыскиваешь, что бы сказать, какую позу принять: скрыть радость – проявить радость – продемонстрировать, что скрываешь радость, – продемонстрировать, что демонстрируешь радость во всей ее беспредельности. А потом взгляд цепляет человека, просто на нее похожего. Иллюзия разбита. Это кто-то другой.

А после этого – ведь то, что ты приготовился сказать, так восхитительно, что легло покрывалом на морозный вечер вокруг, – ты внезапно ловишь себя на том, что хочешь сам развеять это изумление, не дать другим сделать это за тебя. Можно, например, начать думать: наверное, так даже лучше; подобных встреч не бывает, глупо про них и думать, а кроме того, тихий вечер в кинотеатре, который ты предвкушал целый день, наконец-то твой, все так, как ты планировал. Вы с кинотеатром несколько часов проведете в обществе друг друга, ведь из-за лица, мельком увиденного в толпе, у вас с фильмом могут возникнуть совершенно особые отношения, как будто он в состоянии неким странным образом привнести в твою жизнь именно то, о чем ты просил, даровав тебе то же самое на экране.

Потом, когда фильм закончится, я, возможно, обнаружу припозднившийся мираж ее присутствия возле окошечка кассы. Мираж уже озарил своим сиянием весь мой вечер, и я знаю, что, если иллюзию нашей встречи я заберу с собою в кинозал и свернусь в ее мягком нутре на несколько часов, фильм в свою очередь позволит мне, когда я шагну обратно на тротуар, забрать домой ощущение: то, что происходит между мужчинами и женщинами в кино, произошло со мной нынче вечером в действительности.