Я постою и подумаю про волхвов с охваченными пламенем макушками, которые, возможно, сегодня еще появятся – ноги шаркают, уходят в землю, они говорят: нечего тебе тут делать, ты чего не ушел, ты тут зачем? Я тут думаю, вернуться ли мне назад или лучше остаться здесь. И что? Да вот не знаю. Ты чувствуешь раздвоенным сердцем, сердце твое – немой орган. Через пять лет, как оно было в фильме Ромера, ты столкнешься с ней в прибрежном европейском городке, она будет с детьми, или ты будешь с детьми, будешь смотреть, таращиться, тасовать колоду несбывшегося. А ты не изменился, скажет она. Ты тоже. По-прежнему Князь? Вроде бы да. А ты, Клара? Все та же. Все лежишь на дне? Все лежу на дне. Так ты не забыла? Я ничего не забыла. Я тоже. Ну? Ну.
Когда я достигну возраста своего отца, с воркотней в душе и единственной целомудренной любовью за душой, и буду стоять на балконе, думая про дегустации вин, про потушенные сигареты, летящие к земле, про вечеринки у соседей, которые всегда настоящие, – окажется ли, что я сумел это изжить, или оно превратится в неотступное сновидение – с того дня, когда оно завершилось, начавшись, до того, когда началось с завершения у какой-то там стены булочной в ста ярдах отсюда, в столетье отсюда, сто лет назад. От маленького парка в Берлине до парка Штрауса в Нью-Йорке. Газовые фонари столетней давности и нерожденный камнетес спустя сто лет отныне – между ними века. Неизмеримые.
Что же мне теперь делать? Стоять и ждать? Стоять и гадать? Что делать?
Молчание нарушил один из фонарных столбов в парке.
Ты ждешь совета? Ответа? Извинения?
Ступай обратно, произнес голос; если бы я мог вернуться обратно, если бы я мог.
Этот голос я узнал бы из миллионов.
И вот я дойду от парка Штрауса обратно до угла Сто Шестой улицы и Риверсайд-драйв, буду смотреть, как наверху гости прислоняются спинами к оконным стеклам, так же как и неделю назад, когда снаружи было холодно и их лица, озаренные светом свечей, лучились смехом и предвкушением, а в руках у всех были бокалы; некоторые – это угадывается – опираются на пианино, у которого певец с горловым голосом подзуживает всех петь рождественские колядки. И я даже поздороваюсь с Борисом, он меня уже запомнил, погляжу, как он засовывает руку в кабинку лифта, нажимает кнопку пентхауса, как и на прошлой неделе, и едва я шагну в квартиру, раздастся целый хор приветствий. Ну надо же, взял и вернулся, скажет Орла, сбегаю скажу Кларе. Нет, лучше я ей скажу, вызовется Пабло, она на тебя сердится, еще и за то, что ты прошлой ночью ее продинамил. Мы тут собрались в собор Святого Иоанна, пойдешь с нами? Ответить я не успею – мне протянут фужер с шампанским. Я узнаю запястье, твое запястье, твое запястье, милое, благословенное, богоданное, как-же-я-его-обожаю запястье. «Ist ein Traum, это мечта, – говорит она, – и только что наступил Новый год».
