Восемь белых ночей - [137]

– Кто этот человек? – спрашиваю я у мамы.

– Вы с ним раньше встречались.

– Как его зовут?

– Хочешь узнать – приходи до полуночи.

Улыбается, ничего мне не скажет. Да и говорить нечего.

– У тебя все будет хорошо? – спрашиваю я.

– Нормально. – Искрометная, неподатливая мама. Редко я ее такой видел.

– Ты мне никогда ничего такого не говорила.

– Да, я ничего тебе не говорила.

Долгая пауза, по ходу которой мама морщится – попалась плохая фисташка.

– Она, видимо, сногсшибательная.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. Ты ведь тут просто маешься зазря, да? Ступай.

Она права. Я тут маюсь зазря.

Я поздравляю ее с Новым годом – на случай, если сегодня больше не увидимся.

Да-да, говорит она, зная, что я вряд ли сегодня появлюсь. Надеюсь, что нет. Мы обнимаемся.

– Никогда тебя таким не видела, – говорит она.

– Таким – каким?

– Не знаю. Другим. Хорошим. Может, даже счастливым.

По дороге к дверям она включает свет в гостиной, потом на кухне. Едва я перешагну через порог, она вернется к себе в спальню, подобно матери Улисса, вновь исчезающей среди теней. Вот до чего я дошла, будто бы говорит она.

Наконец-то закрыв за собой дверь, я облегченно вздыхаю.

Как обычно, опускаю руку в карман, вручаю швейцару ежегодные чаевые. Второму швейцару, который меня не знает, тоже кое-что передаю – на случай, если мама забудет.

Порыв ветра, который встречает меня, стоит швейцару открыть входную дверь, пробирает до костей и обдает радостью. Развеивает душный и пыльный ступор, который давил на меня с того момента, как я вошел в мамин дом.

Мне всегда нравились зимние огни города, вид на небоскребы, яркий нимб, что вздымается, подобно галактическому шторму, над Манхэттеном, а ореол более слабого света очерчивает старые жилые дома у западной границы Центрального парка, повествуя о тихой мирной жизни и тихих мирных встречах Нового года. Мне нравится смотреть, как огненная пелена окутывает город – такого не видели и не превзошли с той ночи, когда свет Фароса рассек мрак Античности и мореходы вышли взглянуть и потом изрекли: «Нет в мире ничего, что могло бы сравниться с этим».

Будь я хорошим сыном, я познакомился бы с Кларой давным-давно и привел бы ее сюда. Будь я хорошим сыном, зашел бы сегодня за Кларой пораньше и сказал: хочу отвести тебя к моей матери, потому что очень жалею, что его уже нет, ты бы ему понравилась. Я бы с ней вместе зашел на миг в его кабинет, нарушил тревожный сон его вещей: его «Пеликана», карандаша, щерящихся турков, очков – Клара вернула бы их к жизни, как вот стряхнула дремоту с моей кухни, моего ковра, халата, помогла мне отыскать любовь в вещах и в жизни.

Я привел бы ее, как это делалось в старые времена, и, прежде чем представить гостям, просто позвал бы на балкон и попросил помочь мне закрыть этикетки на бутылках. Что это мы делаем? – спрашивает она. Закрываем названия вин. «Знаю! – отвечает она. – Что это мы делаем?» Я прекрасно понимаю смысл вопроса, хотя в первый момент и изображаю неведение, потому что мне так же трудно объяснить ей, почему мне захотелось привести ее в дом к моим родителям, как трудно было попросить ее остановить машину и быстренько дойти до могилы отца, да и вообще очень много такого, о чем мне трудно попросить, Клара, ведь в этих мелочных простых просьбах я открываю тебе больше, чем в больших. Пусть его там больше нет, он не выйдет тебе навстречу, все равно, давай сегодня заглянем туда, прежде чем останемся вдвоем и нагими – откроем мамино шампанское, и, если выяснится, что явился неотступный Дон Жуан, мы все вчетвером весело выпьем за Новый год, а потом мы помчимся обратно на Сто Шестую улицу, оставив Вдову Клико и Дома Периньона отделять дурное от доброго в их жизнях. В такси я скажу: надеюсь, ты нынче не зазомбированная. «Не зазомбированная», – ответишь ты.

«Ну просто совсем не зазомбированная». Как это в духе Клары.

Клара, скажи еще раз, что ты не зазомбированная.

Просто совсем не зазомбированная. Доволен?

Очень, очень.

В винном магазине, где я рассчитывал купить для вечеринки несколько редкостных бутылок, длиннющая очередь: протянулась подковой вдоль всего прилавка. Нужно было раньше пойти с Олафом. Правильно он переживал сегодня днем.

Тогда бог с ними, с бутылками. Цветы? Цветы я пошлю завтра. Собственно, их нужно было послать на прошлой неделе. Бог с ними, с цветами, тоже.

Мне хочется одного: сесть, как на прошлой неделе, когда разыгралась метель, в автобус М5 – снаружи почти ничего не видно, но я признателен этому снегу, который будто испускает дух, как только изможденные бледные хлопья соприкасаются со стеклами. Время от времени, в свете огней у парка Риверсайд, мне удается разглядеть льдины, что плывут по Гудзону, точно застрявшие лоси, что терпеливо продвигаются вниз по течению. Хруп, хряп, хряп. Сегодня я даже не стану заходить в квартиру к Кларе, направлюсь прямиком к Гансу и Гретхен. Выйду на Сто Двенадцатой улице, будто вновь по ошибке, попытаюсь заблудиться, как в тот вечер, когда поднялся вверх к памятнику Сэмюэлю Тилдену, и на миг вновь представлю, что оказался во Франции, благодаря сенбернару, или благодаря тому, что город выглядит сегодня таким средневековым, или благодаря слиянию сновидения и предвкушения – они заставляют думать, что я шагнул в фильм, который сам же и проецирую на экран, фильм, где снег падает так покойно, что все, на что он ложится, предстает зачарованным и нетленным. Явлюсь на вечеринку, меня поприветствует Гретхен, которая приросла к входной двери, оставлю в гардеробе пальто, на сей раз не потеряю номерок, поторчу в гостиной у пианино, прежде чем взять себе выпить, постою возле елки, именно там, где стоял неделю назад, – и кто знает, может, мы прикинемся совершенными чужаками, потому что ей это нравится не меньше, чем мне, и, когда она протянет руку, чтобы пожать мою, я ее остановлю и спрошу: вы – знакомая Князя, а она ответит: а вы, наверное, голос из вчерашнего тейлефона? Он самый, он самый. И мы сядем у того же самого окна, она принесет еды, а потом мы будем вдвоем бродить из комнаты в комнату по этой огромной квартире, выпьем чего-нибудь вроде пунша, хотя терпеть не можем пунш, отправимся вниз, как и в прошлый раз, по запруженной гостями лестнице, откроем дверь, ведущую на балкон, и постоим там вдвоем, глядя на берег Нью-Джерси, пытаясь отыскать тот же луч, что вращается над Манхэттеном, подумаем про Белладжо, Византию, Санкт-Петербург и вспомним, что в ту ночь видели вечность.