Восемь белых ночей - [135]

Через две минуты мы сидим за столом, где завтракают, и пьем из дымящихся чашечек эспрессо без кофеина.

Ему бы очень понравилось, говорит она, рассеянно помешивая кофе.

Терпеть не могу, когда она заводит о нем речь. «Знаю, знаю», – извиняется она и тут же закуривает. Потом вспоминает, беззвучным движением собирается погасить сигарету. Нет, кури, говорю я, мне не мешает. То, что я сам пытаюсь бросить, еще не значит, что я вообще не выношу сигареты. То же самое, внезапно приходит мне в голову, можно сказать и про людей, и про массу других вещей. То, что они тебе недоступны, еще не значит…

Мама, видимо, прочитала мои мысли или сама была настроена на ту же волну. «Совсем не общаешься с этой Ливией?» Мы выстроили одну и ту же логическую цепочку, хотя ни она, ни я не хотим обнаруживать звенья, связавшие сигарету с Ливией. «Очень много курила, – добавляет она, будто бы заметая следы, – верно?» Постоянно, но ответ – нет, совсем не общаюсь. Ты всегда полностью сжигаешь за собой мосты. Иногда, говорит она, прекращаешь с кем-то видеться из страха, что человек тебе по-прежнему дорог. Или ты ему дорог. Иногда, отвернувшись от прошлого, со стыдом опускаешь глаза. Но не сдаешься. Ищешь других. Труднее всего – начинать все сначала, имея на руках лишь ту малость, которая осталась от прошлого раза.

Она задерживает дыхание, выпускает дым, отворачивается. Сейчас задаст вопрос.

– А эта новая лучше Ливии?

– Лучше, хуже, пока слишком рано – или поздно – судить. Не знаю.

– Смешной ты.

Гасит недокуренную сигарету. Смотрит на меня, потом мимо.

– Я тут встретила одного человека.

Она кого-то встретила.

– Ты кого-то встретила?

– Ну, не совсем так. Он узнал о папиной смерти и решил мне позвонить.

– И?

– У него несколько лет назад умерла жена.

Видимо, вид у меня не то ошарашенный, не то совершенно отрешенный.

– И?

– Мы когда-то были вместе.

– Вы когда-то были вместе.

Трудно представить ее с кем-то, кроме человека, рядом с которым она была всю мою жизнь.

– Я не понимаю.

– И понимать нечего. Мы с ним были знакомы задолго до появления твоего папы. Он уехал на Запад – сказал, на год или подольше. Потом я познакомилась с твоим отцом.

В ее словах все выглядит таким бездушным, почти жестоким.

– И как он на это отреагировал?

– Плохо. Нашел там женщину и женился раньше, чем я вышла замуж. Понятное дело, я его так и не простила. Пеняла ему всякий раз, как мы с твоим папой начинали препираться, а мы в первое время препирались постоянно. Пеняла, когда лед, по которому я шла, трескался и напоминал, что твой папа – всего лишь человек, которого я взяла на освободившееся место.

– И?

– И ничего. Поужинали несколько раз. Он сегодня у дочерей. Но сказал, что, может, зайдет. Хотя с ним никогда не скажешь заранее.

Теперь я все понял про бутылку шампанского.

Чего ему от нее нужно?

– Кто он такой? – спросил я наконец.

– Ты только себя послушай: «Кто он такой?» – Широкая улыбка, она передразнивает мою интонацию. – Того и гляди поинтересуешься, много ли он зарабатывает и как намерен меня содержать.

– Прости. Я просто тревожусь.

– За меня? А ты уверен, что это тревога?

Я пожал плечами.

– Если тебе от этого легче, твой папа все знал. Знал с самого начала. И вот тридцать лет спустя этот человек мне позвонил. Сказал: мы оба овдовели. Вот уж не поспоришь, ответила я. Ему нелегко дался этот звонок.

– Ты мне что пытаешься сказать?

– Что я тебе пытаюсь сказать? Ты не мог не знать, что дела тут шли не блестяще. Я пытаюсь сказать тебе, что все те годы, что я была его женой, часть моей души оставалась в другом месте. Все те годы, что я сидела дома, делала с детьми уроки, водила его мать к врачу и изображала жену делового партнера на унылых банкетах, все те годы, когда я помогала ему устраивать его винные вечеринки, все те летние месяцы, когда мы вместе путешествовали, все те ночи, которые я спала с ним рядом в больнице, когда из него, бедолаги, выскоблили все, что у него было, – все эти годы сердце мое было в другом месте.

– И ты теперь мне об этом говоришь?

– Я тебе об этом говорю.

Мама встает, насыпает фисташки в вазочку – явно для меня. Приносит другую вазочку, для скорлупы.

– А что между вами было такого особенного? – наконец спрашиваю я.

– У нас все было по-настоящему. Или очень близко к тому, а может, даже и лучше.

– Это как?

Помолчав, она улыбается.

– Смех. Вот что у нас с ним было.

– Смех? – переспрашиваю я озадаченно.

– Кто бы мог подумать. У нас с ним был смех. Даже сейчас мы перебрасываемся старыми шутками. Через несколько месяцев они нам надоедят. Но, оказавшись вдвоем в комнате, мы тут же начинаем смеяться.

Она встает, чтобы поставить наши чашки и блюдца в раковину. Между нами теперь стоят только вазочка с фисташками и вазочка со скорлупой.

Все эти годы она помогала ему хозяйничать на ежегодной вечеринке, заказывать еду для гостей, которые были ей совершенно безразличны, все эти годы она сияла, когда он произносил свою ежегодную речь в стихах – прямо перед тем, как часы пробьют двенадцать, – долгие годы без смеха.

– Ты по нему тоскуешь? – спросил я.

– Зачем спрашивать? Конечно, тоскую.

Я смотрю на нее. Она отводит глаза. Похоже, я ее обидел.