Восемь белых ночей - [127]

– Необязательно было надо мной смеяться и мучить меня. – Я впервые признался в своих мучениях. – Ты правду сказала, я, наверное, действительно жалкий, это у меня такая огромная, никуда не влезающая, слюняво-сопливая, мрачно-угрюмая фигня, что хромает на последней ноге…

Секунда молчания – не потому, что она прилежно меня выслушивала или хотела утешить: да ладно, не истери, – а потому, что ей явно не терпелось вставить свое слово.

– А я ее прогнала?

Ей хватило секунды, чтобы вернуть мое расположение.

– Безусловно.

Я услышал, как она улыбается.

– Почему ты улыбаешься?

– А ты почему? – А потом, через миг, ни с того ни с сего, будто уловив связь, которая от меня ускользнула: – Что на тебе сейчас надето?

– Раньше был халат, теперь я в постели.

Сердце, которое и так колотилось, окончательно сошло с ума. Было и ужасно, и прекрасно – как будто часть души смотрела на реку с очень высокого моста, зная, что я надежно привязан к «тарзанке», и азарт – в страхе, не в самом прыжке. И все же молчание было невыносимо, и я в итоге сказал первое, что пришло в голову, – дабы не произносить того, что хотелось сказать.

– Помнишь полосатый сине-белый халат, он еще там висел изнутри на дверях ванной?

На то, чтобы произнести это банальное, спотыкающееся, бездыханное, запутанное предложение, у меня ушла целая вечность.

– Да, помню. Старая толстая махровая ткань – и пахнет приятно.

Он самый, хотел было добавить я.

Она сказала: пахнет приятно.

Зачем ей было его нюхать?

– Да так. Любопытно стало.

– Ты часто так поступаешь?

– У нас в доме всегда были собаки.

Преднамеренно-уклончивое оправдание. Видимо, она почувствовала, что я ощупью отыскиваю очередную реплику.

– Знай я тебя лучше, ступила бы на запретную территорию.

– Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было, – сказал я. – Все твои мысли я уже передумал.

– Тогда тебе должно быть очень за себя стыдно.

– Нам с тобой по душе один и тот же стыд.

– Пожалуй.

– Клара, я могу оказаться у твоей входной двери за десять минут.

– Не сегодня. Мне так нравится. Кажется, настал мой черед говорить – как оно там? – слишком скоро, слишком поспешно.

Как изумительно, что она помнит.

– Кроме того, я перетаблечена, зазомбирована и отрубаюсь, – добавила она.

– Я готов к отказу.

– Это не отказ.

Никогда еще у нас все не было так прекрасно. Это говорит Клара или ее лекарство? Вновь ее дыхание у меня на лице. Я хотел почувствовать на лице влагу ее губ.

– А чего ты не пришла выпить? – спросил я.

– Потому что ты выдвинул совершенно смехотворный предлог.

– А чего ты сразу не сказала?

– Разозлилась.

– Почему разозлилась?

– Потому что ты страшно скользкий, от всего уклоняешься.

– Это тебя никогда не пришпилишь.

– Я телефон не отключаю.

– А чего хоть не намекнула?

– Исчерпали мы все намеки, и я страшно устала от околичностей.

– Каких околичностей?

– Да вот таких, как сейчас, Князь.

Она была права.

Долгое молчание.

– Клара?

– Да.

– Скажи мне что-нибудь хорошее.

– Сказать что-нибудь хорошее. – Пауза. – Жаль, что тебя не было в кинотеатре, когда я позвала тебя по имени.

Сердце разрывалось, а я понятия не имел почему.

– А ты собиралась сегодня приехать выпить?

– Очень на это настроилась, мистер-я-тут-выключил-телефон-чтобы-показать-ей-кто-есть-кто.

На сей раз дыхание пресеклось.

На глаза без всякого предупреждения навернулись слезы. Да что такое со мной творится? Никогда такого не бывало – уж всяко не за телефонным разговором нагишом.

– Я порой с ужасом думаю, что ты знала меня задолго до того, как я узнал тебя.

– И я тоже. И мне тоже страшно.

Молчание.

– Почему ты мне это позволяешь? – спросил я.

– Потому что я не хочу, чтобы, когда я увижу тебя завтра, все пошло как сегодня.

– А что, если ты завтра опять переменишься?

– Ты будешь знать, что я не то имею в виду.

– Разве мы через все это уже не проходили?

– Да. И жаль, что ты тогда этого не знал. Ты обо мне сейчас думаешь?

– Да. Да, – повторил я.

– Хорошо.

На следующий день – в последний день года – небо опять затянулось, сообщив утреннему свету ту яркую белизну, к которой мы за эту неделю уже привыкли: свет скользил по внутреннему ворсу белой стриженой овчины, что вольготно облегала солнце. Накатывала тоска по снегу, еловым лапам, варежкам на меху и нежному запаху вощеной бумаги – такой висит в воздухе всю рождественскую неделю. Я был счастлив донельзя. Вылез из постели, надел вчерашнюю одежду и отправился в свою греческую забегаловку за углом в надежде, что там будет людно или пусто, это совершенно неважно в таком настроении, сквозняк, духота, свинарник – мне все в радость. Едва я открыл дверь, меня поприветствовала по-гречески обычная официантка – в руках она сжимала гигантское меню, и все казалось бодрым и ладным, как будто с плеч сняли тяжелый груз и вернули мне право любить этот мир. Нравилось мне быть таким. Нравилось вот так вот оставаться одному. Нравилась зима. Я всю неделю только об этом и мечтал. Позавтракать беззаботно. Первым делом – бельгийские вафли с маслом, апельсиновый сок, потом вторую чашку кофе; потом вернусь домой, приму душ, переоденусь – хотя стоит ли переодеваться перед тем, как отправиться в ее края, к ней в вестибюль, где мы договорились встретиться, чтобы сходить в магазины за всем, что нужно купить для сегодняшнего праздника?