Воровка фруктов - [107]

Степной лабиринт перешел в городской, но не такой, как был в Новом городе: если там спирали новостроечных поселков все время сжимались, не выпуская никого на свободу, к природе, то здесь все улицы шли более или менее прямо насквозь. И откуда ни посмотришь, отовсюду в перспективе виден центр городка Шомон; но тем не менее и тут у нее было ощущение, будто ей приходится, как до того в саванне, пробиваться вперед, шаг за шагом, чуть ли не на ощупь.

При этом никаких препятствий на пути не было. Никакой улочки, которая упиралась бы в стену. Никого, кто стоял бы поперек дороги. Был разгар летнего дня, и ни одного человека, ни одной кошки. По крайней мере, хоть воробей, и на том спасибо. Хоть бы какие птичьи какашки свалились с ясного августовского неба, желательно шматок покрупнее, желательно прямо в лоб! Разве нет на свете людей, которые надежно притягивают к себе такого рода вещи? Почему же ей не дано такое, в этот час?

Никого, с кем она могла бы поздороваться и кто поприветствовал бы ее в ответ. В дополнение к произошедшей неисцелимой порче, которая никуда не делась, на нее напала теперь еще та дурацкая неуклюжая растяпистость, которая, хотя и неизвестно, от рождения или нет, была свойственна ей и которая не проявлялась, лишь если речь шла о воровстве фруктов и сходных делах. Она запиналась о собственные ноги, сшибала зеркало заднего вида у припаркованной машины, поскальзывалась на ровном месте, там, где ничего скользкого не было, обшаривала все свои карманы в поисках того, что сама же держала в руках. Смотреть на это было бы забавно только издалека. Вблизи же: безнадежно искаженное лицо. Говорят, «дуракам всегда везет». Ей решительно не везло, то, что с ней происходило, было полной противоположностью везенья.

Середина летнего дня, а в этом богом забытом Шомоне в отдельных домах – все они, в том числе и те, что стояли в центре города впритык друг к дружке, казались отдельными – уже начали запирать ставни: оглушительное хлопанье ставен тут, оглушительное хлопанье ставен там, и тут, и там, на короткое мгновение мелькает запирающая их рука. Главный супермаркет: закрыт, вместо света только «дежурное освещение». Из имеющихся в наличии двух баров: один по воскресеньям так и так не работает, а во втором, где среди прочего продавали всякие табачные изделия, как раз начали опускать железные ролл-жалюзи: гулкое эхо по всему в целом беззвучному городу; в обычной ситуации, только ради того, чтобы хоть куда-нибудь зайти, она бы еще забежала купить каких-нибудь сигарет, не для себя, для кого-нибудь. Единственный ресторан не обслуживает, причем уже год. Киоск, где продают пиццу: откроется только вечером. Заграждения перед входом в благородную ренессансную церковь перед подъемом на плато. Сверху, со стороны железной дороги, свисток поезда, один-единственный, но такой протяжный, как будто это уже последний поезд, причем не только на сегодня.

Прочь! Прочь от даунтауана этого Шомон-ан-Вексена, все равно куда. Почему бы не отправиться сразу к брату в его бараки, на окраине города? Нет, в таком безнадежно смятенном состоянии она не могла показаться ему на глаза.

Для начала идти на север, в ее любимом, сто раз оправдывавшем себя направлении, – одно только плохо, что краем глаза она видела свою тень, укороченную и раздавшуюся вширь. Еще не хватало в придачу ко всем радостям пялиться на собственную тень. Но что это там? За забором дерево, полное вишен. И вот она уже свернула с дороги или, скорее, завернула, со свойственной ей грацией, в лазейку между забором и деревом, – и как она ее только высмотрела, – и, не успев туда зайти, уже вернулась с целой пригоршней вишен, еле умещавшихся у нее в руке. Как это? Вишни – в августе, а не в июне? Речь шла о том сорте, который называется кислая вишня, она более светлая по цвету и с более плотной, блестящей кожурой. Секунда, и первая вишня уже сунута в рот, на ходу, и еще одна, в надежде, что вся кислота, сконцентрированная в этих ягодах, как-то поможет ей.

И снова ничего не произошло: было, конечно, понятно, что эти вишни – кислые, раз они такого сорта. Но у нее во рту никакой кислоты от них не чувствовалось; у них вообще отсутствовал какой бы то ни было вкус, сколько она их ни съела. Было такое ощущение, будто за один этот про́клятый час порчи, который все никак не кончался, она утратила всякий вкус. Она решила проверить на кресс-салате, который рос на берегу одного из двух, разветвлявшихся тут и протекавших через Шомон рукавов Троена: то же самое безвкусие и у этой, обычно такой ядреной травы, и то же самое повторилось c известными своей горечью можжевеловыми ягодами. И даже когда она принялась объедать самые гнилые места у паданцев, попадавшихся ей во множестве в городских предместьях, – набивала себе полный рот этой гнилью и высасывала сок подпорченной мякоти, чтобы потом ее проглотить: ничего, кроме бесконечного всеохватного безвкусия, как внутри, так и снаружи. Ей даже не стало плохо. Хоть бы она заболела от этой дряни! Но никакой реакции: физически воровка фруктов чувствовала себя здоровой, несокрушимо здоровой, пребывающей в полном и, можно сказать, злокачественном здравии.