Воровка фруктов - [105]

После смерти Будды, – кажется, была такая картинка, – все звери во всех концах земли оплакивали махатму, проливая реки слез, и слоны, и львы, и тигры, и орлы, вплоть до мышей и дождевых червей, включая, может быть, жуков-навозников, равно как и майских и июньских жуков: но как все эти звери обходились с Просветленным при его жизни? Изображения: отсутствуют. Слезы, рыдания, повышенное внимание – только после смерти?

Прочь из этого царства животных. Назад к цивилизации, послушно следуя упорядоченному течению реки, ведущей в город. Как называлась та песня из другого века, которую пела Петула Кларк для Америки и помимо этого для всего мира? «Downtown». Интересно, в Шомон-ан-Вексене тоже имелось нечто вроде «Downtown’а»? Но ей, воровке фруктов, было не место в «Downtown’е», она никогда не чувствовала себя там на месте и, главное, никогда не чувствовала себя там желанной. А как ей было необходимо, как она нуждалась в том, чтобы хоть где-то быть желанной, как она тосковала по этому. И кстати – как переводится «downtown»? «Центр города»? Нет. «Downtown» перевести невозможно. (Еще одна непереводимость.)

Какое-то время она отвлекала себя тем, что на ходу перемещала свою поклажу – с плеч на голову, и несла ее так, поддерживая сначала двумя руками, потом одной, а потом обходясь и вовсе без рук, сохраняя равновесие во время своего движения по саванне, примыкающей непосредственно к городку. Какому-нибудь благосклонному наблюдателю эта ее ходьба, с небольшими отклонениями в сторону, как в танце, показалась бы прекрасной и полной изящества; кто-нибудь менее благосклонный воспринял бы это как бессмысленное коловращение пьяницы или даже сумасшедшей; а совсем уже злыдень усмотрел бы в этих движениях воинственность, воинственность врага, человека, ступившего на тропу войны, лично с ним, соглядатаем, – войны не на жизнь, а на смерть.

И все трое были бы по-своему правы. Но главный импульс к ее наступательному маршу исходил от войны внутри ее, не от войны, направленной против какого-то конкретного другого лица, скорее от глубинной ярости против мира, каким он представал перед ней, по крайней мере в этот «час порчи», мира, который она, молодая женщина, молодой человек, считала сугубо своим личным и претендовала на него как на свою собственность, правда, не в том смысле, какой обычно вкладывается в понятие «собственность».

Как же это получилось, спрашивала она себя, продолжая свое затейливое движение, что ей и ей подобным закрыт доступ к миру, теперь и, похоже, навсегда, окончательно и бесповоротно? Ее отец одно время любил попотчевать ее рассказом из собственного детства о том, что его родители, будучи беженцами, оказавшимися в чужой стране, долгие годы имели статус «лиц без определенного гражданства», который распространялся и на него, так что во всех школьных документах стояла отметка «Гражданство: не имеет», а ему было стыдно перед соучениками за это отсутствие гражданства.

Она же не хотела принадлежать ни к какому государству; не хотела иметь ничего общего ни с одним государством мира; она не возлагала никаких надежд ни на одно государство и точно так же не возлагала никаких, решительно никаких надежд ни на какую землю обетованную, даже осеняемую по сей день благословением небес. Ей хотелось исключительно одного – взаимодействовать в данный момент с другими в этом мире. «Мир»? – Определение, пожалуйста. – Мир был миром был мир. Или, может быть, другое определение: мир – это треугольник отношений, в который включены ты сам, природа и другой. О, эти другие! Божественные другие. И она посчитала себя, испытанную воровку фруктов, она считала себя уже давно, причем не только в том, что касается ее воровства, ее путешествий, ее способности включаться и вмешиваться во все, экспертом мира, одним из экспертов, которые задают тон миру, звучащий, надо сказать, по-разному. «Эксперт» по какой части? – Эксперт. Она, сегодняшний молодой человек, сколько всего она могла бы дать, утренние приношения, полуденные приношения, вечерние приношения, из всех приношений самые богатые – утренние. Вот только ее приношения, до настоящего момента, оставались невостребованными и особой любви не вызывали. Мир, ее мир, даже не подозревал о ее приношениях и не желал о них ничего знать до скончания века. Или, быть может, все же ее и их когда-нибудь обнаружат? – Обнаружат? Как какую-нибудь катаракту? – Обнаружат, наконец, обнаружат, и все. Как она всегда про себя мечтала об успехе. – Об успехе? Чтобы оказаться в центре общественного внимания? – Боже сохрани, не надо никакой «общественности» и ее «внимания». Просто успех, и ничего больше. Давать то, что я могу дать. Какие я могла бы явить дорогому моему миру танцы. Сколько всего я могла бы ему пропеть, рассказать, сколько вкусного приготовить, дать попробовать, сколько всего стащить, увести. Я тоже главное действующее лицо. А теперь: экспедиция провалилась. Возвращаться назад? Невозможно. Слишком многие мне доверились. И никто не верил, что я хоть на что-то способна.

Ее продвижение вдоль выпрямленного русла Троена было одновременно движением почти вслепую по прерии в речной ложбине, словно превратившейся в лабиринт. Она недавно боялась за себя? Теперь она испытывала страх перед собой. «Прольется кровь»: тот самый член семьи, дальний предок, которого считали убийцей и который обычно в этой роли врывался только в сны, явился теперь, во сне наяву, среди белого дня, и сказал эти слова ее собственным голосом, голосом чревовещателя. В какие-то мгновения она видела его даже прямо перед собой, в этом удушливом безветренном пространстве низины: глаза человека, совершившего не одно убийство, стеклянные глаза.