Воровка фруктов - [103]

У подножия Вексенского плато, посреди шомонской степи, по которой течет река Троен, воровка фруктов попала на воскресную литургию под открытым небом. Брату придется подождать ее в своем общежитии. Она знала, или, по крайней мере, думала, что знала, – ожидание, во всяком случае некоторое, не составляет для него большой проблемы, определенное ожидание ему даже в радость. Когда он был маленьким и сестра должна была забирать его из школы, она всегда специально приходила с опозданием, иногда с таким значительным, что он оставался единственным ребенком в классе или на школьном дворе. И тем не менее бывало, что он, с блестящими глазами, спрашивал ее, если не сказать набрасывался на нее с вопросом, почему она «уже» пришла.

Она могла бы обойти стороной богослужение. Но при виде сверху, с кромки плато, собравшихся вокруг праздничного стола и священника, там, у реки, и услышав к тому же, словно откуда-то из глубины, начальное песнопение, она испытала то же самое, что при звуке сигналов хлебной машины: непреодолимое желание присоединиться. Ей нужно было непременно принять участие в таинстве евхаристии. Оно взывало к ней, и внутри у нее откликался ответный зов. Это был зов жаждущей и алчущей, зов радостного желания. Бежать вниз, по склону, сломя голову, к собравшимся там, к стоящим неровным широким полукругом возле стола, чтобы не пропустить ни одного этапа, ни одного слова, главное из Ветхого, Нового и Вечного Завета. В спешке она кинулась вниз по откосу, зацепилась за корень, как-то выпуталась и помчалась дальше. Ничего дурного с ней не произошло, вернее, как гласил ее девиз, ничего дурного с ней и не могло произойти. Или все же могло? Она уже давно начала сомневаться. Не напоминал ли ее девиз скорее лозунг в какой-нибудь предвыборной кампании?

Ни священник, ни присутствовавшие не посмотрели на нее, когда она подошла, но молча расступились, чтобы дать ей место в полукруге, хотя в этом, кстати сказать, не было никакой необходимости – народу было совсем немного. Сегодня было то самое воскресенье, единственное в году, когда богослужение проводилось под открытым небом. Эта традиция, уходящая в глубь веков, постепенно уже умирала. (Какое воскресенье по счету после Троицы? Не считать!) Но все еще сюда приходили люди со всей округи, в том числе и из-за пределов департамента. Их можно было, впрочем, пересчитать по пальцам, или, фантазировала она, по ступенькам не такой уж высокой стремянки, используемой для сбора фруктов с деревьев, – и к тому же в большинстве своем они были старыми, очень старыми, древними, и потому при каждой смене положения, прежде всего при опускании на колени и вставании с колен, им требовалась помощь, которую им оказывали почти такие же старики, только не такие дряхлые. Временами казалось, что все они, сидящие на своих складных стульчиках, обхватив свои палки, заснули, но, когда дело доходило до того, что нужно было подняться и опуститься на колени, они тут же снова приходили в чувство. Самой молодой из всех в этом кругу была она. Как во сне наяву, который был особенно ясным благодаря ритму мессы, чтению Евангелия, гимну «Возвысьтесь сердцем!», претворению хлеба и вина в плоть и кровь Христовы, а может быть, только благодаря всему этому только и стало возможным, что она увидела себя претворенной в этих изнуренных и придавленных тяжким грузом, окружавших ее, такой же дряхлой, как они, если не больше, готовой чуть ли не рассыпаться на части. Разбейся, сердце мое! А уже в следующем сне она увидела себя опять в Сибири, на православном богослужении, в платке на голове, как все женщины в этой тесной церкви без окон, а под конец – попа, который начертал ей на лбу елеем знак креста. Вот и теперь настало время для знака креста. Действительно настало? У нее под ногами колышущаяся на ветру трава. Поля за рекой Троен, в самой глубинке страны, белые от чаек, длинноногих, длинноклювых, а в самой их гуще гораздо более крупный и еще более длинноногий баклан. Или там стоял альбатрос? Разве бывают черные альбатросы?

После мессы она еще недолго побыла со всеми. Никто с ней не пытался заговорить. Никто не собирался поверить ей что-нибудь свое, никто не спрашивал, откуда она и куда направляется. Но и между собой они особо не разговаривали, а если разговаривали, то о разных банальностях: о погоде, о том, что съесть на обед и где. Никаких разговоров, вопросов, проявления интереса друг к другу, рассказов больше не требовалось. После чтения текстов и состоявшегося обряда между ними, которые, быть может, завтра или даже сегодня умрут, царило пока чистое настоящее – живая, приподнятая, общая непринужденность, которая, если угодно будет небу или чему еще, сохранит свою живость еще некоторое время, до следующей праздничной мессы под открытым небом, если ты, мы до этого доживем. Столетняя дама хлопнула девяностодевятилетнего старца по заднице. Другая пара старцев прилепилась друг к другу и целовалась до тех пор, пока их пары губ не зацвели новыми яркими красками и щеки не раскраснелись. Парализованный рывком поднялся со своего инвалидного кресла и тут же снова осел, но хоть что-то. Немой обрел дар речи, хватило на одно-единственное слово, но хоть что-то. Ручеек, приток Троена, прожурчал на какую-то долю дрожащей секунды протекающим мимо Иорданом – если, конечно, эта река когда-нибудь журчала.