Воровка фруктов - [109]

В какой-то момент она нанесла ответный удар. Она ударила – и как! – и это тоже впервые в жизни. Схватка между ней и двойником продолжалась какое-то время. В рассказе же: все разворачивалось стремительно. Кровь из носа впитывалась в стружки на пожухшем круглом пятачке: ни с чем не сравнимые пятна от крови из носа. Растущая кровожадность той, от которой исходило насилие, – и ярость, подталкивающая к нанесению смертельного удара, у другой, вынужденной отбиваться, ярость, вспыхнувшая всего лишь на одно мгновение, но это мгновение она запомнит на всю жизнь. Впоследствии воровка фруктов будет убеждена, что она ни разу не прикоснулась к той напавшей на нее, но скорее превратилась в свалившийся нежданно-негаданно с неба вращающийся на лету метеорит, который врезался в землю и по инерции все продолжал бешено вращаться, пугая ее противницу своими острыми краями и выступами, от которых она в конце концов с ревом и скрежетом зубовным в страхе убежала прочь.

Потом наедине с каплями крови, одна-две совсем еще свежие, другие подсохшие, как будто очень давние; и, кстати сказать, их не так уже и много, и не такие они большие, как ей казалось, пока шел поединок. Чья это кровь, кого из двух сражавшихся? Не важно. Неужели она плачет? Она не плакала, но готова была расплакаться, и это тоже впервые в жизни, нет, не в жизни, а впервые за эту поездку. Хоть что-то. Чего еще хотеть для начала? Впервые даже в мыслях о своем двойнике, являвшемся «на всех углах», у нее не было чувства вины. Нет, она никого из них не обманывала, никому не втирала очки. Она была честной в том, какой она была, и она останется тем, чем была, воровкой фруктов. «Это место нужно запомнить, вместе с названием!» – подумала она. Но ведь названия и имена не имеют никакого значения в ее истории? – Это – имеет. Это название имеет прямое отношение к делу. – И как оно звучит? – «Derrière les jardins», «За садами». И одновременно: «Иди по жизни, только ни от кого не защищаясь, и ничего не бойся»? Она защищалась, и она боялась.

По ту сторону объездной дороги, посреди продолжающейся за окраинами Шомона степи, разделенной на полосы рукавами Троена и превратившейся в реку-степь, барачный поселок для рабочих. Тоже новый город, тоже Ville Nouvelle, в процессе становления? Возможно. В нашей истории мы можем на этом не останавливаться. Достаточно тут и так всяких Новых городов, Villes Nouvelles.

Пешеходный переход через многополосную, широкую, как настоящая автострада, объездную дорогу, движение на которой регулируется светофорами. Времени достаточно, чтобы теперь, летним днем, транспорта почти нет, перейти через нее, по зебре, неспешно, широким шагом, повторяя шаги вслед за Джоном Ленноном, Полом Маккартни, Джорджем Харрисоном и Ринго Старром, когда они, уж больше полувека тому назад, переходили по зебре Эбби-Роуд для фотографии на обложку своего альбома.

Но воровка фруктов задержалась у перехода. Перед ним был выставлен частокол из металлических столбиков, призванных помешать машинам из центра города без долгих размышлений вывернуть на большую дорогу или для чего-то еще. На столбиках, разной высоты, – одни на уровне человеческих бедер, другие на уровне груди, – были насажены шарики, тоже из металла, покрытые белым лаком; лак на многих из них частично, а на каких-то и полностью был снят, соскоблен, счищен, стерт, руками, ногтями или чем еще всех тех пешеходов, которые годами стояли тут и ждали зеленого сигнала светофора, чтобы перейти через объездную дорогу.

Какой-то мужчина прохаживался возле частокола, в малярном халате. Он фотографировал и зарисовывал, попеременно, следы, оставленные на поверхности белых шаров руками и явно чем-то еще, явно не руками пешеходов, остановившихся у светофора. Фотограф-неудачник? Художник-неудачник? Он не производил впечатления ни того ни другого. Графические композиции, сложившиеся на поверхности этих шаров, которые, кстати говоря, как будто были созданы для того, чтобы опереться на них рукой во время вынужденного ожидания на обочине большой дороги, как будто были созданы для ладоней, имели, как и повсюду в мире, при всех отличиях отдельных шаров, общий ритм и последовательность чередующихся элементов. Он давно уже перемещался между континентами, позавчера в Пекине, вчера в Абу-Даби, сегодня в Шомон-ан-Вексене, чтобы документировать и архивировать подобные объекты. Особенно важно ему было сделать это в Шомоне, в его родном городе: эти отпечатки и насечки, это бессознательное стирание, сцарапывание, соскабливание, производимое прохожими, застрявшими у светофора, так думал он, было единственным, что соединяло Шомон, – который в остальном был в его глазах совершенно отсталым захолустьем, оторванным от всего, как будто находящимся на Луне, или на Марсе, или на Нептуне, и в любом случае отстоящим от Парижа значительно дальше, чем Владивосток и Ушуая, – со всем миром, с земным шаром. И к этому как нельзя лучше подходило то, что эти шары имели форму глобуса, детского глобуса, а царапки и потертости, оставленные пешеходами, напоминали на всех глобусах очертания морей и континентов, на каждом разные очертания, мировые моря, части света. А кроме того, была еще одна особенность: верхушка глобуса, изображавшая полюс, во многих случаях была соскоблена и там зияла чернота вместо преобладающей у всех шаров белизны покрытия – как будто полюс, Северный полюс, растаял, а вся планета покрылась вечным льдом и снегами. Какая серия фотографий и рисунков могла бы из этого получиться, не сегодня, не завтра, но через десять-двадцать лет, если бы он составил антологию образцов рукодельного творчества пешеходов, разукрасивших urbi et orbi