Ворошиловград - [9]
Возле кирпичной будки, рядом с бензоколонками, стояли два автомобильных кресла, принесенные сюда для отдыха. Кресла были застелены черными шкурами неизвестных мне животных, из них в разные стороны выпирали пружины, а к одному креслу приделан был какой-то странный рычаг, вполне возможно — катапульта. Коча устало упал в кресло с катапультой, достал свои папиросы и, закурив, показал мне рукой — садись рядом, дружбан. Я так и сделал. Солнце нагревалось, словно береговой камень, и небо парусиной вздымалось на ветру. Воскресенье, конец мая — лучшее время для того, чтобы отсюда уехать.
— Надолго? — с присвистом спросил Коча.
— Вечером назад, — ответил я.
— Что так быстро? Оставайся на пару дней. Будем рыбу ловить.
— Коча, где брат?
— Я ж тебе говорил. В Амстердаме.
— Почему он не сказал, что уезжает?
— Гер, я не знаю. Он и не собирался ехать. А вот взял всё бросил. Сказал, назад не приедет.
— У него что — какие-то проблемы с бизнесом были?
— Да какие проблемы, Герман? — не выдержал Коча. — Тут нет ни проблем, ни бизнеса, так — слезы. Ты ж видишь.
— Ну и что теперь делать?
— Не знаю. Делай что хочешь.
Коча погасил окурок и бросил в ведро с надписью «Курить запрещено». Подставил лицо солнцу и затих. Черт, — подумал я, — интересно, что у него сейчас в голове происходит, что там у него за мутки? Он же наверняка что-то скрывает, сидит тут и что-то мутит.
Коче было под пятьдесят. Он был бодрый, лысый, социально неустроенный. Вокруг лысины во все стороны торчали остатки некогда роскошной шевелюры, я ее хорошо помнил с детства. Кочу я вообще помнил с детства, после родителей, соседей и родственников это было первое живое существо, которое я зафиксировал в своем сознании. Потом я рос, а Коча старел. Жили мы в соседних домах, в новом районе, который всё время достраивался, так что рос я словно на стройплощадке. В домах жили в основном рабочие небольших окрестных заводов — больших предприятий в городе не было — железнодорожники, разная интеллигентская шлоебень: учителя, конторщики, а также военнослужащие (мой папа, например), ну и комсомольские кадры, перспективная молодежь, так сказать. Коча, насколько я помню, подселился к нам позже, но в этом районе жил, кажется, всегда. Он относился как раз к перспективной молодежи, рос без родителей, уже в школе имел проблемы с правоохранительными органами, постепенно становясь грозой микрорайона. Микрорайон в семидесятые только строился, поэтому бурная молодость Кочи пришлась на интенсивное развитие всей этой коммунальной инфраструктуры — Коча грабил новые гастрономы, выносил едва открывшиеся киоски с прессой, залезал ночью в недостроенный загс, вообще шел в ногу со временем. Правоохранительные органы, обнаружив полное бессилие, сдали Кочу комсомолу на поруки. Комсомол почему-то решил, что Коча не совсем потерянный для коммунистической молодежи кадр, и взялся его перековывать. Для начала устроили его в ПТУ. Оттуда Коча на второй неделе учебы вынес токарный станок, и его вынуждены были отчислить. Потусовавшись на районе год или полтора, загремел в вооруженные силы. Служил в стройбате под Житомиром, однако домой вернулся с наколками ВДВ. Это было его звездное время. По району Коча ходил в погонах и бил всех, кого не узнавал. Мы, пацаны, Кочей восхищались, он был для нас плохим примером. Комсомол сделал последнюю жалкую попытку побороться за Кочину душу и подарил ему двухкомнатную квартиру в соседнем с нами доме. Коча въехал и сразу же устроил у себя дома гнездо разврата. Через его квартиру в начале восьмидесятых прошла вся прогрессивная молодежь района — мальчики тут обретали мужество, девочки — опыт. Сам Коча всё больше пил, и развал страны прошел мимо его внимания. В конце восьмидесятых, когда в городе появился серийный убийца, власть и правоохранительные органы подозревали Кочу. Однако арестовать его не отважились, потому что просто боялись. Соседи тоже были уверены, что это Коча насилует звездными душистыми ночами работниц молокозавода, протыкая их после этого острым металлическим предметом. Мужчины его за это уважали, женщинам он нравился. В начале девяностых, поскольку комсомола уже не было, дело в свои руки снова должны были взять правоохранительные органы. Однажды, находясь в длительном веселом загуле, Коча поджег рекламный щит только что образованного акционерного общества, что и стало последней каплей народного терпения. Взяли его в собственной квартире. Когда выводили на улицу, собралась небольшая демонстрация. Мы, уже взрослые чуваки, были за Кочу. Но нас никто не слушал. Дали ему год. Отсидел он где-то на Донбассе и сошелся на зоне с какими-то мормонами. Те передавали Коче свою литературу, а также, по его просьбе, одеколон и папиросы. Через год он откинулся и вернулся домой героем. Через какое-то время мормоны приехали по его душу. Были это три молодых активиста в дешевых, но аккуратных костюмах. Коча пустил их к себе, выслушал, достал из-под дивана дробовик и загнал в ванную. Держал их там два дня. На третий неосмотрительно решил помыться, и мормоны вырвались на свободу. Прибежав в милицию, попробовали подать заявление, но милиционеры подумали и решили, что проще будет изолировать как раз их и закрыли в камере для выяснения личностей. Следующие два года Коча тщетно пытался взяться за ум, трижды разводился, причем с одной и той же женщиной. Но личная жизнь у него откровенно не складывалась, и Коча продолжал прощаться с молодостью. Простился где-то в конце девяностых, попав в больницу с откушенным пальцем и пробитым животом. Палец ему во время ссоры откусила супруга, а вот кто при этом пробил живот, Коча не признавался. Примерно тогда ему начал помогать мой брат, он время от времени подбрасывал Коче работу, давал деньги, вообще поддерживал. Что-то там у них с Кочей было, еще в прошлой жизни, какая-то история, брат пару раз о ней намеками вспоминал, но рассказывать не хотел, просто говорил, что Коче можно доверять, он не подведет в случае чего. Несколько лет назад Кочу из его квартиры выгнали цыгане, и он переехал сюда, на заправку. Обитал в вагончике, вел спокойную размеренную жизнь, прошлое вспоминал с ностальгией, но возвращаться в свою квартиру не хотел. Выглядел пестро, у лысины его был нежно-розовый оттенок, а очки делали похожим на безумного химика, который только что изобрел альтернативный, экологически чистый кокаин и тут же стал проверять его на себе. Ходил в оранжевом комбинезоне и разбитых войсковых ботинках, у него вообще было много тряпья из армейских секонд-хендов, были даже армейские импортные носки — на правом было написано «R», на левом — «L», чтобы не путать. Запястья у него были обмотаны платками и кровавыми бинтами, лицо и руки то ли поцарапаны, то ли порезаны, и вообще вид такой, будто он ел пиццу руками.
