Воронежские корабли - [8]
Ижорский герцог завернул на мост – к адмиралтейскому двору. А кавалер Корнель, смеясь, маня за собой Васятку, вприскочку пошел дальше по берегу. И все выше забирал, карабкался на крутые глинистые бугры. Васятка насилу поспевал за ним.
Охранные солдаты неотступно шагали вслед, но бить шаг уже им стало невозможно: глина и круча. Они тоже карабкались. Со стороны казалось, что солдаты преследуют убегающего кавалера.
Так взобрались на Чижовские горы. Отсюда все было видно: и городские стены, и посад, и петляющая река с верфью, адмиралтейством, дворцами и хибарками.
И, хотя лед на реке Воронеже еще стоял, извилины русла были черны от прибылой воды с Дона.
Солнце зашло за облако, и облачная тень шибко бежала по грязному снегу.
Ветер крепчал и крепчал. Кавалер кутался в плащ, обеими руками удерживал шляпу. Но смеялся, топал ногой, что конь, говорил:
– Гут! Карашо!
Потом шарфом обмотал шляпу, чтоб ветер не унес. Принял из Васяткиных рук шкатулку и стульчик. Шкатулку поставил наземь, а стульчик разложил, уселся. Один к другому приставил два кулака и как в трубу начал в них глядеть на город, на реку, на корабли. И, видно, остался доволен, потому что еще несколько раз сказал:
– Гут! Гут!
После чего подышал в пригоршню и указал Васятке на шкатулку: подай, мол.
Васятка подал.
Солдаты стояли навытяжку – по артикулу. Кавалер засмеялся и сказал:
– Фольна. Гуляйт.
Солдаты опустили ружья и отставили ногу.
И тут кавалер открыл шкатулку. Достал из нее бумажный лист и медными шпильками стал прикреплять его к крышке. Ветер рвал из рук бумагу. Но он не сдавался – локтем, ладонью прижимал к шкатулке трепещущий лист.
Наконец бумага была прикреплена. Кавалер надул щеки, сказал: «Пуфф!» – и принялся рисовать.
Он шибко черкал карандашом по бумаге, мотал головой, кланялся. Выпячивая нижнюю губу, поглядывал то на лист, то на ландшафт. Иногда далеко отставляя от глаз карандашик, большим пальцем измерял пропорцию. Карандашик был в стальном зажимчике, чтобы ловчей держать.
Васятка глядел, не дышал. Удивлялся, шмыгал носом. Забыл про Пегашку, про узелок с харчами.
Забудешь! На бумажном листе то ничего не было, а то вдруг – башня, стены, еще башня… Как в городе, так и на бумаге. Кавалер все по порядку рисовал.
А солдаты стояли вольно, отставив ногу. Поглядывали через плечо кавалера. Ухмылялись.
Васятка догадывался, бежал мыслью за шибким карандашом: вот сейчас на листе церковь будет, вот – избенка кособокая, вот… Но ветер рванул с такой яростью, что лист трепыхнулся, как парус, сорвался со шпилек.
И, взвившись, белой птицей полетел вниз, по буграм.
– Батюшки! – завопил Васятка и опрометью помчался догонять лист.
Собачонка подумала, что с ней играют. С веселым лаем она кинулась за мальчиком. Тогда кавалер сказал сердито:
– Ферфлюхт! Шорт побираль!
И стал объяснять солдатам, что нужно сделать. Он объяснял руками.
Солдаты сперва не понимали, стояли, тараща глаза, переглядывались. А потом сообразили. Поставили ружья в козлы и, вынув тесаки, принялись за работу.
Они тесаками копали мерзлую землю. Рыли яму.
Кавалер Корнель радовался их сообразительности и весело смеялся, приговаривал: «Зольдат молодес!»
Глава седьмая,
в которой говорится, для чего солдаты выкопали яму, что подумали посадские жители, а также – как Васятка удивил кавалера Корнеля
Васятке пришлось далеко бежать за улетевшим листом. До крайних посадских изб, Но он все-таки поймал бумагу. Она с одного края порвалась и маленько замаралась о рыжую глину.
Когда, раскрасневшийся, тяжело дыша, он вернулся назад, яма была вырыта по колено.
«Господи! – удивился Васятка. – Это на кой жа?»
Он протянул кавалеру пойманный лист. Господин Корнель взял испорченную бумагу, ловко сделал из нее колпак и напялил Васятке на голову – по самый нос.
После чего, смешно выпучив глаза, отдал честь и, довольный своей шуткой, засмеялся и ласково потрепал мальчика по щеке.
Солдаты выкопали яму аршин на аршин. И в глубину – аршин.
Кавалер спрыгнул в нее вместе со стульчиком, сел и примерился. Из ямы торчала одна его голова в шляпе, перевязанной шарфом.
Он достал из шкатулки чистый лист и начал рисунок сызнова. Теперь ветер уже не мешал ему: шкатулка с бумагой были в затишье.
Кавалер сидел в яме, рисовал и посмеивался своей хитрости. И солдаты добродушно ухмылялись в черные усы: что за немцы! Уж придумают так придумают!
А между тем кое-кто из посадских жителей, увидев, как солдаты орудовали тесаками, подумал, что сейчас немца будут казнить, закапывать живьем.
И люди побежали глядеть. Среди них был и дьячок Успенской церкви Ларивон, а попросту – Ларька. Это он надоумил народ насчет казни.
Ларька был черный, голенастый, мослаковатый, нос – велик и горбат, волосы – в косицу, а грудь впалая. На нем кафтан как на огородном пугале висел, трепался по ветру.
Но злой Ларька был на нонешние времена. В кабаке или на торгу шептал про царя, что – антихрист. Громко говорить, конечно, опасался: за такие речи волокли в приказ, в застенок, на дыбу.
Он шел впереди всех и кричал:
– Слава те господи, до немца добралися! Так его, ребятушки, во славу божию! Так его!
А посадским немцы тоже поперек горла стали: как понаехали в Воронеж, так все подорожало на торгу, ни к чему приступа нету. За что прежде просили деньгу, теперь дерут две да три.
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… Сколько же было отпущено этому человеку!Шумными овациями его встречали в Париже, в Берлине, в Мадриде, в Токио. Его портреты – самые разнообразные – в ярких клоунских блестках, в легких костюмах из чесучи, в строгом сюртуке со снежно-белым пластроном, с массой орденских звезд (бухарского эмира, персидская, французская Академии искусств), с россыпью медалей и жетонов на лацканах… В гриме, а чаще (последние годы исключительно) без грима: открытое смеющееся смуглое лицо, точеный, с горбинкой нос, темные шелковистые усы с изящнейшими колечками, небрежно взбитая над прекрасным лбом прическа…Тысячи самых забавных, невероятных историй – легенд, анекдотов, пестрые столбцы газетной трескотни – всюду, где бы ни появлялся, неизменно сопровождали его триумфальное шествие, увеличивали и без того огромную славу «короля смеха».
«… После чая он повел Ивана Саввича показывать свои новые акварели. Ему особенно цветы удавались, и то, что увидел Никитин, было действительно недурно. Особенно скромный букетик подснежников в глиняной карачунской махотке.Затем неугомонный старик потащил гостя в сад, в бело-розовый бурун цветущих деревьев. Там была тишина, жужжанье пчел, прозрачный переклик иволги.Садовник, щуплый старичок с розовым личиком купидона, вытянулся перед господами и неожиданно густым басом гаркнул:– Здррравия жалаим!– Ну что, служба, – спросил Михайлов, – как прикидываешь, убережем цвет-то? Что-то зори сумнительны.– Это верно, – согласился купидон, – зори сумнительные… Нонче чагу станем жечь, авось пронесет господь.– Боже, как хорошо! – прошептал Никитин.– Это что, вот поближе к вечеру соловьев послушаем… Их тут у нас тьма темная! …».
«… Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело.
«… На реке Воронеже, по крутым зеленым холмам раскинулось древнее село Чертовицкое, а по краям его – две горы.Лет двести, а то и триста назад на одной из них жил боярский сын Гаврила Чертовкин. Много позднее на другой горе, версты на полторы повыше чертовкиной вотчины, обосновался лесной промышленник по фамилии Барков. Ни тот, ни другой ничем замечательны не были: Чертовкин дармоедничал на мужицком хребту, Барков плоты вязал, но горы, на которых жили эти люди, так с тех давних пор и назывались по ним: одна – Чертовкина, а другая – Баркова.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.