Ворон – Воронель - [5]

И залегли на новых рубежах,

Но в мире не случилось ничего

И ни одна из дружеских держав

Не вздумала вступиться за него.

Был предан лес студеным декабрем

И с головою выдан был метели,

Но реки цепенели подо льдом

И за него вступиться не посмели;

И солнце не прорвало пелену

И не рванулось на подмогу с неба, —

И лес умолк в холодной власти снега

И задохнулся в ледяном плену.

Уже деревья сделались дровами,

И эта ночь была длинней, чем та,

Но, отданный врагу и преданный друзьями,

Он больше не боялся ни черта.

Он жил всю осень мыслью о зиме

Боялся ветра, инея и мрака…

Был предан лес сегодня на заре

И до весны освобожден от страха!

1967

Февраль

Ненавижу я сумерки ранние,

Когда стынет февральская глушь,

И края тротуаров изранены

О края леденеющих луж.

Когда первым вступлением к вечеру

Тень и свет переходят на «ты»,

Когда день, до краев обесцвеченный,

Отдается на суд темноты,

Когда нету ни веры, ни верности,

И слова тяжелее камней,

Когда первым вступлением к вечности

Одиночество входит ко мне.

1965

Попытка отчаяния

Рыдают репродукторы и радостно орут,

Прядут свою продукцию до одури, до одури,

Закон вселенской подлости неотвратим и крут,

И яростен, как подписи на прокурорском ордере.

Закон со мною справится, на то он и закон:

Ведь я его избранница до одури, до одури,

Ведь я в моей ненужности, как в замке под замком,

В моей неразрешимости, как в рубежах на Одере,

Как в рубище, как в рубрике давно забытых дел,

Которым необдуманно меня на откуп отдали…

И нет нигде свободы, и покоя нет нигде,

И лают репродукторы до одури, до одури!

1967

Дан приказ…

Втиснут век в свой цвет и запах,

Как в длину и ширину…

«Дан приказ: ему на запад,

Ей — в другую сторону».

Дан приказ, а им навек бы

Лоб ко лбу, щека к щеке,

Только кровь приметой века

Заскорузла на штыке.

Против ляхов и казаков

Надо ехать на войну,

Но зачем — ему на запад,

Ей — в другую сторону?

Ей бы вскинуться рыдая:

— Не отдам! Не пожила!

«Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай!»

Ей бы выть собакой верной,

Ей бы плыть за ним баржой…

«Если смерти — то мгновенной,

Если раны — небольшой!»

Что же ей осталось, бедной,

Просто для себя самой?

«Чтоб со скорою победой

Воротился ты домой!»

Ну, а если без победы, —

Так не примет? Не простит?

Лягут времени приметы

Камнем на его пути.

Умолкает голос крови

Там, где правит крови цвет:

Крови кроме, смерти кроме

Ничего для сердца нет!

1967

* * *

Мы легко принимаем на веру

То, что лучше проверить самим…

Но не стоит гордиться не в меру

Сорок первым и тридцать седьмым.

И не стоит наш трепет убогий

Объяснять беспощадной судьбой

Или тем, что легли на дороге

Сорок первый и тридцать седьмой.

Или тем, что на харче казенном

Мы всю жизнь провели под судом,

И что нас заклеймили позором

В сорок первом и тридцать седьмом.

И не стоит, трезвоня в набаты,

Из предателей делать святых, —

Потому что мы все виноваты

В сорок первых и в тридцать седьмых.

1967

Поэты военных лет…

Поэты тех, военных, лет

Навек отравлены войной:

Они похожи на калек,

Контуженных взрывной волной,

Они похожи на собак,

Заученно берущих след,

И не похожи на себя,

А лишь на отсвет этих лет.

Им не положено лица,

У них на всех судьба одна:

На их читателя с листа

Все тридцать лет глядит война.

Там рвутся мины между строк

И в щепу рушат блиндажи,

Там вера на короткий срок

И правота без тени лжи.

Там не услышать тишины,

Которой мирный мир богат, —

Они навек оглушены

Тяжелым ревом канонад.

Их искалечила война,

И нету в этом их вины,

Что вписаны их имена

В печальный список жертв войны!

1968

* * *

Суд современников не значит ни черта

И суд потомков ни черта не значит,

Но где-то составляются счета

На уровне поставленной задачи,

И временем подведена черта,

Где можно получить со славы сдачу.

Ты подойдешь к окошечку кассира,

Распишешься в гроссбухе голубом,

И встанешь где-то возле Льва Кассиля

Веночек расправляя надо лбом.

Ты сохранишь спокойствие наружно,

И станешь в строй, гордыню истребя,

Хоть со стесненным сердцем обнаружишь

Толпу счастливцев впереди себя.

Но вдруг в испуге задрожишь коленкой,

Когда толпа расступится вокруг

И за ноги протащат Евтушенко,

И бросят в прорву через черный люк!

1967

Смятение в Донецке

Глупая Эльза в день своей свадьбы спустилась в погреб за пивом и увидела там топор на стене. Она горько заплакала при мысли, что топор может когда-нибудь упасть и убить ее будущего сына.

Я — глупая Эльза, и страх мой предметен,

Как старый портрет в лакированной раме,

И все топоры у меня на примете

Под инвентарными номерами.

А мутное солнце в пыли над Донецком

Ничуть не стремится склониться к закату:

Прикрыть бы — да нечем, сбежать бы — да не с кем,

И рай не устроен нигде по заказу.

Взвывают сирены, звонят телефоны,

И воздух больничный карболкой пропитан,

И в грязное небо торчат терриконы,

Подобно египетским пирамидам.

Я — глупая Эльза, и страх мой невидан,

Он двадцать раз на день меняет личины,

Вставляя все буквы от всех алфавитов

В подынтегральные величины.

Мой день, расчлененный на чет и на нечет,

Часами торчит у прокопченных зданий, (надо бы: прокопчённых)

Мой день промелькнет — и похвастаться нечем,

И ночь не сулит никаких оправданий.

Мой день, всем богам отслуживши обедни,

Предложит десяток решений негодных,

А вечер придумает новые бредни,

Чтоб разом забыть о реальных невзгодах.