Воля твоя - [13]

Ноги вели ее проулками, темными переходами и извивающимися улочками. На распутьях она куда-то поворачивала, выбирала направления, сама не помня, в какую сторону. Просто шла, не испытывая того очарования от достигнутой цели, которое обычно сопровождало ее в подобные моменты. Он бы наверное сказал, что она повзрослела. Перестала метаться, словно девочка, и удивляться всему необычному, радуясь каждому шагу. А каждому удачному шагу вдвойне. Его бы это наверняка обрадовало. Он ведь не слишком жалует детей.

В какой-то момент дева поняла, что больше никуда не движется. Она просто стояла посредине широкой улицы, прямой стрелой уходящей в порт, и смотрела туда, где горящее миллионами звезд небо, отражаясь от водной глади, незаметно с ней объединялось. Казалось, небеса доходили до самого города, до самой каменистой и песчаной суши — ступи, и ты больше никогда не вернешься на землю.

В стороне что-то шевельнулось. Едва-едва, но деве, погруженной в окружающее, этого было достаточно. Мусор, — подумала она, оглядываясь, — и нечистоты. Хочу покинуть этот город, потому как в этом городе меня привечают лишь мусор и нечистоты.

— Выпей это. — Пробормотал ей мальчик, выглядывая из-под обрывков грязи. — Выпей, и ты обретешь спокойствие.

Туба, обиженно дзынькнув, повалилась на землю. Фляга была теплой, грела ладони, разливаясь своим теплом дальше, по всему телу. Достаточно было просто держать ее, прижимать к груди и знать, что она с тобою, и все безумства этого мира словно отступали куда-то, мелко трясясь, прятались на вторых планах. О каком спокойствии он говорит, ведь ей и так хорошо?

Еще до того, как фляга попала ей в руки, дева уже знала, что ни за что не отдаст ее антиквару. Знала, что тот брюзга испытывает те же эмоции, что и она, прикасаясь к столь удивительному артефакту. И не ей было судить, достоин ли он такого. Не ей. Но возвращать ее она не собиралась, подписавшись на ее поиски… лишь ради себя самой.

Ночные крики чаек, доносимые спокойным теплым ветром от пристаней, больше не звучали столь пронзительно. Они изменились, приняв иное обличье. Было в них что-то музыкальное. Словно вкупе с разгоревшимся заревом тысячи пожаров сияющих созвездий небесной полусферы, их крики играли струнами души. Дотягивались туда, в места, как считала дева, давно омертвевшие, давно забытые и ненужные.

В груди, под прижимаемой к одежде флягой, разгоралось, бурля и неистовствуя, какое-то новое, доселе невиданное чувство. Подобно электрическому разряду разлилось по телу, сковало его на единый миг, и, вторя морской волне, откатилось, полностью растворившись. Дева восторженно и счастливо выдохнула. Крышка фляги сама собою прыгнула в ладонь. Разум затрепыхался в предвкушении.

Лежащий в канаве мальчик улыбнулся. Несмело, вымученно, но все же искренне. Мир перед его глазами замирал. Очередная вспышка выдернула его из короткого небытия.

— Что… Зачем ты это делаешь? Почему? Нет, остановись! Тебе это нужнее, нужнее! Я же вижу это…

Она присела перед ним на колени, всем своим существом ощущая нечто, не поддающееся описанию. Чувство, которое она тогда так и не смогла запомнить, как ни пыталась.

Дева, приподняв слишком большую головенку для столь тщедушного тела, приставила к его губам горлышко фляги. Вгляделась в его темные, бездонные глаза с черными кругами под ними, столь огромными, что доходили до самих щек.

— Выпей это, — очень тихо произнесла она. — Прошу, не пророни ни капли…

Слезы текли из ее глаз, по щекам, губам, собираясь на подбородке. Она тепло улыбалась, словно мать своему ребенку.

Упыриная ночь

— Вот слушаю я тебя и диву даюсь. Вот как, объясни мне, как, потому как сам я этого, видимо, понять никогда не сумею, пережив все это, можно не слететь с катушек? Суметь сохраниться в здравом уме и полнейшей адекватности! Как тебе удается оставаться все такой же спокойной и полной веры в благородство и добрые намерения людей? После всего того, что ты сделала для них, и после всего того, чем они тебе за это отплатили? Нет, дева, не могу, не понимаю! Да, зверь я глупый! Мозгов, — он постучал себя по лбу, — едва хватает на то, чтоб выживать, а чтобы еще и понимать что-то… Тут надо родиться человеком — не иначе. — Он запнулся. — Или хотя бы разумным существом, мыслящим логически, а не просто живущим на диких, зачастую архаичных, инстинктах.

— Я монстр, волкан. — Безэмоционально отреагировала она. — Чудище ненормальное этому миру противное. Я ведь не человек, совсем.

— Не человек, — пробурчал волкан. — Как же. Видывал я этих человеков. Да уж, приходилось встречаться со всякими. И скажу я откровенно, что человечности в тебе, дева, поболе ихних будет. С лихвой. Мне, знаешь ли, болтать попусту и привирать ни к чему.

— Тебе-то ни к чему? А ну как лишу тебя пайка недельного?

Волкан протяжно вздохнул.

— Твоя правда.

— И все же… пресновато, — пожевал языком волкан. — Не может быть у тебя так мало историй, вот просто — не может!

— Может, и не может. — Пожала плечами дева. — Да только это те, на которые я хотела обратить внимание. Знаешь, если отобрать зерна от плевел, то это будут самые крупные семена. И именно их всходами все и зиждется.