Воля твоя - [12]

— Нет, господин! — Встрял за него полувоенный. — Вы сами видели ее невскрытой. Похитители ее украли уже в таком виде.

Богато одетый человек поморщился, как вдруг зашелся очередным приступом кашля, на этот раз не таким аристократичным и тихим. Он тяжело согнулся, вздрагивая при каждом выдохе.

Двери корчмы со стуком отворились, на пороге стоял, одуревше взирая на корчмаря и гостей, какой-то уличный пройдоха. Тяжелое дыхание выдавало в нем решившего развить свои беговые способности человека.

— Там горит! — Воскликнул он, театрально вскидывая руки. — Винокурня горит!

И умчался дальше, передавать свою новость по все новым и новым заведениям, оставив бледный и шокированный от новости народ сидеть с раскрытыми ртами. Но больше всех сбледнул с лица сам корчмарь, имеющий хорошую скидку на продукты весело полыхающего, словно машущего на прощание ручонкой, производства.

— Винокурня горит! — Воскликнул он. — Горит же, горит! Я в окно вижу!

— Айда тушить! — Посрывались со своих мест горожане, всей бездумной гурьбой ринувшись на подмогу. — Ведра, ведра! Воды, корчмарь! Спасай винокурню!

Заведение вмиг опустело. Остались лишь приникшие к окнам подавальщицы да таинственная троица, кинувшаяся вслед за остальными к дверям. Видно было, как сильнее всех из них рвался на подмогу ловец, переступая с ноги на ногу и неуверенно поглядывая на господина. Тот, заметив это, с презрительной миной достал из внутреннего кармана туго набитый кошель, сунув ловцу в руки. Через миг того и след простыл.

— Винокурня горит, — как-то задумчиво произнес человек в полувоенной форме, нервно покусывая губы.

Грозный человек ничего не ответил, покашлял, развернулся и двинулся обратно к их столу. Когда он устало сел, уже видя опускающуюся на глаза от резких действий кровавую пелену, то понял, что остался в одиночестве.

Господин в богатых одеждах беспомощно огляделся, заглянул под стол, лавку, и вдруг кинулся к дверям, на ходу зайдясь в диком приступе кашля. Сгорбленная фигура человека в полувоенной форме, втянувшего голову в плечи, словно каждый момент ожидающего какой-нибудь напасти позади, стремительно удалялась. Причем делала это в совершенно ином направлении интересов горожан, с громкими окриками мчащихся посмотреть, как горит и бабахает винокурня.

— Мерзавец! — Воскликнул хорошо одетый, тяжело опираясь о дверной косяк и не отрывая батистового платочка ото рта. — Негодяй! Изменник! Сгною! Убью! Уничтожу! — Он медленно, очень медленно осел на ступени заведения. — Моя прелесть, — прошептал он, еще цепляясь взглядом за вот-вот скрывающуюся среди домов фигуру, но сам уже бессильно распластался на полу. — Моя прелесть…

Человек в полувоенной форме бежал как ошпаренный. Он знал, чем ему грозило то, что он сделал, и еще сильнее прибавлял ходу, и так мчась на пределе своих возможностей. Он ткнулся в одни двери постоялого двора, во вторые — везде было заперто. Абсолютно все население ближайших районов сбежалось на творящееся действо: кто подмочь чем, а кто просто поглазеть. Беглецу, слепо тыркающемуся по домам, никто не открывал.

Наконец бросился в темный переулок, который уже оказался занятым беседующими о своих личных делах людьми, поигрывающих кастетами, бритвами и кинжалами. В другой, пропахший невыносимой вонью рыбы и нечистот, в третий, где ему чуть было не перерезали глотку. Просто так, за то, что мимо проходил. Человек в полувоенной форме был в отчаянии.

Канавы были полны мусора и помоев, испускали ни с чем не сравнимый и неописуемый аромат. Он прошел как можно дальше, в самую глубь улиц и домов, в самый темный уголок, какой только смог обнаружить, оставаясь невидимым и скрытым от остальных глаз. С омерзением шагнул в затянутую зеленовато-желтой ряской жижу, притулившись к самому фасаду дома.

Ничего, думал он, это ничего. Совершенно неважно. Только бы перелить поскорее. Все остальное — неважно. Ты, господин, говорил только о теле, о жалком бренном теле. Но это не так, совершенно не так. Глоток способен исцелить саму душу.

Постоянно оглядываясь, он дрожащими руками попытался сковырнуть крышку с тубы. Севшая наспех, криво, крышка отказывалась поддаваться. Человек в полувоенной форме выругался сквозь зубы, ладонь с тубы сорвалась, и та, с громким хлюпом, упала в гнилостные помои. Теперь он выругался уже в полный голос.

Вылетевшая их подворотни обезумевшая обгоревшая собака, с еще дымящейся шерстью, коротко взвизгнув, бросилась на неуклюже наклонившегося человека, яростно вцепившись тому в шею. Повалив его, истекающего кровью и безуспешно пытающегося зажать жестокие рваные раны, она, поскуливая, рванула дальше, в подворотни. Оттуда, спустя несколько минут, раздались злые выкрики и проклятия, сменившиеся предсмертным псиным скулежом. И потом все стихло.

Отстраненно наблюдающая за всем этим тень тихо скользнула к корчившемуся в грязи охотнику, движением милосердия оборвав его муки. Растворилась в ночи. Туба, облепленная нечистотами, растворилась вместе с нею.

Она просто шла куда глаза глядят: бесцельно, бездумно, неосознанно. Слишком много жестокости, думала она, а все из-за чего? Из-за того содержимого, что волей судьбы все же попало ей в руки. Она нашла то, за чем охотилась, но получила ли она то, что заслужила?