Воля твоя - [15]

Теперь настала его очередь молчать, но по натуре своей он не смог продержаться и минуты. Громко и протяжно фыркнул.

— Так вот к какой категории ты меня причисляешь — третьему пути! Я возмущен. Я оскорблен! Квочки? Петух? Начнем с того, что это были…

— Духи охотников на волков, вселившиеся в куриц, — закончила за него дева. — Которым обычному волку невозможно противостоять, так как они его гипнотизировали. Да, я уже не раз слышала от тебя эту версию событий.

— И тем не менее продолжаешь считать иначе!

— Продолжаю. Взгляни правде в глаза, волкан, — волк недовольно засопел, — это были обыкновенные курицы. Курицы, почувствовавшие твой страх перед ними.

— Это был не страх, а нерешительность! Если смотреть объективно, яйца — это будущие цыплята. Это все равно, что есть детей!

— Да уж, волкан. Немудрено, что с твоим мировоззрением ты сумел вляпаться в одну из позорнейших ситуаций. Если подумать, хуже могло произойти, только если бы курицы добились своего. Только представь…

— Закончим на этом. — Очень тихо проговорил волк, нервно облизываясь. — Закончим, дева.

Дева, сматывая в небольшую тряпочку швейные принадлежности, не произнесла ни слова.

* * *

Возвращаясь к ужину, стар вдруг остановился на крылечке, не поняв изначально, что так дернуло его глаз. Медленно огляделся, хмурясь из-под кустистых бровей. И ничего, разве только кладка корневищ, уложенная стопкой прямо перед редким палисадом. Странно она лежала, хотя ничего необычного там не было. Но что-то было явно не так.

— Тревожит меня что-то, жинка. — Заключил стар, вернувшись с подворья. — Наложи-ка снеди, да поболе. Снесу-ка я идолу. Мож успокоится душа.

Он беспокойно потер грудь, недовольно поморщившись. Взглянул на небо — чистое, и сердце еще сильнее оттого кольнуло. Никаких предвестников беды, чтоб ее. Да отчего ж так неспокойно!

А пока жинка хлопотала у печи да с горшками, сам стар обошел дом, просунув руку меж двумя наполненными водою бочками.

— Пойду, — сказал он, когда все было готово. Жинка осенила его вслед священным знаком.

Однако отойдя подальше, минуя стопку корневищ, стар понял, что идет неверно.

— А что же… Что же стало с твоим наставником? Или может, опекуном? Не знаю, как его называть.

— Называй как хочешь, волкан. Я его убила.

Волк, сидя с раскрытой от жары пастью, вдруг поперхнулся. Откашлялся.

— Понимаю.

— Не-а, ничего ты не понимаешь. В моей слюне яд. Пока была ребенком, яд был еще слабый, хоть и действенный. Наставник-опекун это понимал, поэтому так торопился. Я росла — яд концентрировался. И однажды его это доконало. Вернее… однажды я не сдержалась, укусила его снова, как в детстве. Со злости, сильно. Хотела сделать ему побольнее, чтобы он почувствовал, как больно мне самой.

Она вздохнула, пошерудив палкой прошлогоднюю листву.

— Теперь точно понимаю. — Кивнул он.

— Не понимаешь, волкан. Яд действовал медленно, Он корчился, а я в отчаянии бесилась рядом, не зная, что мне делать. Я была в ужасе. Да, я сделала ему больно, я это видела, но радости никакой не было. Я тогда подумала о том, что все его козни и пытки — не такие уж козни и пытки, его злоба — забота, жестокость — торопливость. Ради меня. А грубость его… Такой, видимо, уж он человек, никогда не знавший ласки, и оттого не сумевший ее передать. Я не знала, сколько будет действовать яд, но больше не могла позволить Ему страдать. И я добила его, ножом. Руки тряслись, и мне потребовалось колоть, налегать на рукоять несколько раз, чтобы попасть. Он выносил это. Молча. В его глазах была благодарность… и ласка.

На этот раз волкан с разумством разумного промолчал. Лишь отвел взгляд, не вынеся затянувшегося молчания.

— Я уже видела ласку, после этого. Много раз. Я могу судить, волкан. Целыми вечерами напролет я подглядывала в окна, наблюдала за детьми, родителями, у имущих — няньками. Видела это прямо посреди дороги, в трактирах и корчмах, в разговорах, в поучениях. Научилась различать. Ласка — она разная, всегда и у всех разная, но настолько похожая. Проистекающая из заботы, самых добрых и лучших побуждений чаду или своему ближнему, ласка остается лаской. И теперь, вспоминая тот его взгляд, я понимаю, что это была она. Не такая, как у всех — другая, исковерканная, извращенная… неумелая. Но была.

Птичий щебет, прячущийся где-то в охапках крон и незаметно перемещающийся, стал громче, звонче. Птицы выпорхнули из своего укрытия, ненадолго показавшись на затянутом словно дымной пеленой низкими перистыми облаками небе

— Что-то больно ты разговорилась, дева. — Хмыкнул волк.

— Твоя правда, волкан. — Кивнула она, на долю мгновения раньше учуяв то же, что и ее спутник.

С подобием бесчинствующего великана на поляну, раздвигая огромными лапищами ветки, сучья и кустарники, вышагнул медведь-шатун. Замер.

— Прошу прощения. — Прокашлявшись, произнес он и покосился на с интересом изогнувшего брови волкана. — Наконец-то я тебя догнал.

Заросший бородищей до самых глаз, в кожаной безрукавке, открывающей почти столь же заросшие руки, стар неуверенно шагнул к ним. Дева встала ему навстречу, однако осталась стоять на месте.

— Подумал я тут… Неправильно это. — Стар-медведь не решался подойти поближе, перебирая в пальцах-сардельках невзрачного вида котомку. — За хорошую работу положена хорошая награда. А ты, стало бы, — кивнул он деве, — отработала на диво хорошо. Как если б я нанял двух-трех молодчиков. Да и те, думается, не управились бы так споро. Чистёнько, аккурат рядок к рядочку. Работа — заглядение.