Вольтер - [154]

В четвертой главе Вольтер клеймит собравшихся в приемной генерального контролера — грабящих народ тунеядцев монахов и весьма прозрачно агитирует за секуляризацию церковных имуществ. Он посягает и на само божественное право, узаконивающее беззаконие.

Не забывает автор и французского уголовного судопроизводства, требует его реформы, сражаясь за веротерпимость, напоминает о процессах Каласа, Сервена и Лабарра. Клеймит применяемые и сейчас средневековые пытки, «драконовы законы»… Не упускает случая напасть на прямо названного Фрерона.

Есть в книге и слабости. Экскурс в естествознание не на высоте науки того времени, так же как в портативном «Философском словаре». Но мы прощаем это «Человеку с сорока экю». Прощаем и сухость, даже некоторую скучноватость за то, что это одна из самых тяжелых бомб, брошенных Вольтером в старый порядок. Из того, что в ней сказано, с неопровержимой доказательностью автор сделал разящий вывод: «Самое ужасное из всех зол — феодализм. Он приносит несравненно больше бед, чем гром и молния».

Как могли не сжечь такую книгу, не расправиться с теми, кто ее продавал?

А если подумать, что в защиту самых бедных, самых угнетенных выступил богач, в защиту крестьян — сеньор, помещик, заслуга Вольтера особенно велика.

Примечательно, что, по форме нисколько не напоминая «Человека с сорока экю», расцвеченная богатейшей фантазией, ориентальная сказка «Принцесса Вавилонская» была написана лишь месяцем позже, и это не случайно.

При внешнем сходстве с «Задигом», «Бабуком», «Микромегасом», по фантастичности, костюмировке, путешествиям героев, авантюрному сюжету на самом деле она коренным образом от них отличается и продолжает предшествующий ей публицистический очерк. Сказка эта не философская, а социально-политическая.

Она включает в себя и критику старого порядка. За царством Вавилонским легко угадывается Франция Людовика XV. Кроме того, так как принцесса Формозанта и ее возлюбленный гоняются друг за другом по всему свету, страна галлов показана и более прозрачно зашифрованная.

Но главное направление «Принцессы Вавилонской» иное, чем «Человек с сорока экю». Для «фернейского патриарха» это время больших надежд, опирающихся на международные перемены. Две главные католические династии — Бурбоны в Габсбурги — кажутся ему захваченными Просвещением. Вероятно, он преувеличивает влияние просвещенных венских министров и прогрессивность самого Иосифа II. И то же видится Вольтеру в Париже, Неаполе, Мадриде, Лиссабоне. Он придает большое значение делу министров Пармы, связанному с конфликтом между Бурбонами и Римом. Папа противостоит просвещенному деспотизму и поэтому предает анафеме дона Фернандо Пармского и его правительство. Дом Бурбонов, царствующий в ряде стран Европы, образует единый фронт против папизма. Людовик XV занимает Авиньон, отколовшись от Рима и отказываясь подчиняться папе римскому, до тех пор владыке всей католической церкви. Король Неаполя, король испанский тоже утверждают независимость короны от папской власти. Вольтер доволен тем, что католичество раздробилось, и надеется — это сулит торжество Просвещения. Верит, что пришел момент переворота, во главе которого станут философы.

Но сколько для этого еще надо сделать! Несмотря на большой успех книги Беккариа «О преступлениях и наказаниях», французское правосудие, точнее, беззаконие — осталось неизменным. В «Принцессе Вавилонской», отразившей надежды Вольтера, отражено и это. Фанатики продолжают причинять зло, иезуиты, хотя их орден и запрещен, не унимаются. Автор обвиняет французов в ветрености: «Они всегда готовы превратить трагедию в фарс». Но еще больше — в том, что там пользуются огромным влиянием «банды мрачных фанатиков, отчасти невежд, отчасти плутов, которые одним своим видом нагоняют уныние… Какая-нибудь шалость молодого человека наказывается ими как отравление или отцеубийство…» — явный намек на казнь кавалера де Лабарра.

Но далеко не благополучно и в других странах. Трезвому реализму Вольтера не мешают ни сказочная форма, ни преувеличенные надежды. Хотя Амазан и восхищается в Англии свободными конституционными учреждениями, свободный сын Альбиона невозмутимо сидит в опрокинутой карете и беседует с интервалами по четверть часа.

В политически раздробленной Германии Формозанта встречает на каждом шагу, «князей, фрейлин и нищих». Несмотря на перемены, происшедшие в «черной» Испании, принцессу принимают за колдунью и едва не сжигают на костре. Естественно, что особенно достается Италии. Амазан поражен папскими трактатами и всеобщим раболепством перед «старцем с семи холмов, которому подобострастно лобызают туфлю, точно щека у него на ноге», — снова остранение.

Повторяя свои любимые мысли, Вольтер славит императора китайского за изгнание иезуитов, проповедующих религиозную нетерпимость, и хвалит протестантскую Германию, где «благодаря прогрессу разума и философии уничтожен навеки нелепый обычай хоронить заживо людей в кельях и навязывать им противоестественный обет безбрачия».

Не нужно преувеличивать, как это часто делают, значение того, что в 18-й главе, о пребывании Формозанты в стране киммерийцев, то есть России, автор неистощим в похвалах Екатерине II. Сказка сочинялась, когда «фернейский патриарх» оживленно переписывался с «Северной Семирамидой», и она так же воплощала его надежды на просвещенных монархов. Действительно, в «Принцессе Вавилонской» мы читаем, что императрица киммерийцев «…лучшая законодательница, чем Изида у египтян, Церера у греков», под ее мудрой эгидой дикая страна скифов превратилась в государство, где процветают «искусства, великолепие, слава», она «посылает войска не для кровопролитных войн, как другие монархи», а для того, чтобы «устанавливать мир… ее знамена — «знамена общественной солидарности», и главная заслуга императрицы — «первейший из ее законов — терпимость по отношению ко всем религиям».