Волшебный жезл - [11]

Я говорю:

— Вернись, девушка!

— А что такое?

— А то, что корову ты, милая, не выдоила.

Взял я из ее рук подойник, присел к корове, стал с коровой ласково разговаривать, а сам в это время рукой поглаживаю вымя — массаж делаю, и, глядишь, опять заструилось молоко.

Девушка посмотрела, как я дою, и говорит:

— Ну, если столько времени с каждой коровой возиться, так весь день надо на скотном дворе торчать.

— А как же, — говорю, — весь день, милая! Да дня еще мало окажется, другой раз и полночи придется прихватить. Тебя как зовут?

— Ульяна Баркова!

— Лицо у тебя, — говорю, — Ульяна, хорошее, доброе, и сердце, наверно, доброе, а животных ты не любишь и не уважаешь. Если бы ты их любила и уважала, то и теплой водичкой помыла бы, и щеткой поскребла, и навоз сама убрала бы, и подстилку помягче постелила бы…

Смотрю, стоит Ульяна вся красная, на меня не смотрит, а в глазах слезы.

— Ты, — говорю, — не обижайся, мало ли для тебя другой работы в совхозе найдется. А вот не знаешь ли ты такую девушку, которая животных по-настоящему любит и уважает? Вот бы мне такую девушку в помощницы!

И тут Ульяна как вспыхнет! Закрыла лицо руками и сквозь слезы:

— А я их не люблю, что ли? Ну и не надо, если не люблю! Только все это неправду вы сказали, я их очень даже люблю!

И она горько-горько заплакала.

В это время другая доярка возилась возле очень крупной, но худой и костлявой рыжеватой коровы, которая ни за что не хотела стоять спокойно: то ногой дернет, то в сторону отойдет.

— Вот какая! — жаловалась доярка. — А еще Послушницей называется. Не послушница, а озорница!

Как раз в это время вошел уже знакомый скотник Петр, который привез меня из Костромы. Услышав жалобы доярки, он сказал:

— Да чего ты с нею нянчишься? Пни ее как следует, чтобы не баловала!

И, проходя мимо, он со всей силой пнул корову ногой.

Я почувствовал, как кровь прихлынула у меня к лицу. Я никогда не мог спокойно смотреть, как люди бьют животных.

— Вот что, — сказал я этому человеку, — больше ты на скотный двор не являйся! А если я тебя еще раз здесь увижу, так сам вытолкаю вот этими руками.

— Ну и латыш! — сказал он. — Лютый.

Я подошел к Послушнице, поглядел на нее и сразу понял, почему она не давала себя доить. Вымя у нее было в крупных ссадинах и, наверно, каждое прикосновение к нему причиняло животному нестерпимую боль. Я велел доярке принести теплой воды, промыл царапины, смазал вазелином. И животное, почувствовав заботу и ласку, терпеливо перенося боль, спокойно стояло, пока я доил ее.

Доярка, уже немолодая женщина, была очень смущена тем, что не заметила ссадин. Она старательно выгребла из стойла навоз, постелила свежей соломы, налила чистой воды.

Как бы оправдываясь передо мной, она говорила:

— Вы на нас не обижайтесь, мы с собой хорошего обращения у помещицы никогда не видели, слова доброго не слыхали. Как же вы хотите, чтобы мы за скотом были приучены с лаской ходить?..

До позднего вечера я оставался на скотном дворе, ухаживал за коровами. Вместе со мной осталось и несколько доярок. Попозже явился и Петр. Был он чуть навеселе и пришел извиняться: уверял, что никогда в жизни больше не ударит коровы, и просил, чтобы я оставил его работать.

Желая загладить свою вину, он тут же схватил в руки вилы и с жаром стал сгребать навоз. Но пыла его хватило ненадолго. Минут через десять он куда-то пропал, а потом снова появился уже совсем пьяный.

Только в первом часу ночи я отправился домой. Вся усадьба была погружена во мрак. Лишь в одном окне светилась керосиновая лампа. Это было окно Шабарова.

Я тихонько стукнул в стекло.

Он тревожно поглядел в окно и, рассмотрев в темноте меня, улыбнулся:

— Все с хозяйством знакомился?

Он провел меня в комнату, усадил за стол и молчал, ожидая, чтобы я заговорил о своих впечатлениях первым. Но у меня были слишком скверные впечатления, чтобы начать первым, и он, подождав немного, не выдержал.

— Ну, как, — спросил он, — очень не понравилось?

— Очень.

— А что не понравилось?

— Все, — сказал я. — И люди не нравятся, и скот не нравится.

И я с жаром стал рассказывать про Ульяну Баркову, которая не выдаивает коров до конца и тем самым портит животных. Я рассказывал о доярке, которая даже не заметила, что у Послушницы все вымя в ссадинах, о скотнике Петре, который ударил животное. Я рассказывал о том, что на скотном дворе нет дисциплины, что стадо каждый день вынуждено проходить по 20–30 километров по кочкарникам и пробираться среди кустов и пней.

— Да и какое это стадо! — говорил я. — Разве пять-шесть литров молока в день — это удой? В любом крестьянском хозяйстве корова больше дает!

Шабаров слушал меня внимательно, не перебивая, а когда я кончил, он помолчал минутку и сказал:

— Ни в чем ты, Станислав Иваныч, пока не разобрался, и я с тобой решительно не согласен. Люди у нас отличные. Самые, я тебе скажу, замечательные. Ты знаешь, кто она, эта самая Ульяна Баркова, которая корову не до конца выдоила? Она с десяти лет побиралась, Христа ради под окнами просила. Ей самой было двенадцать лет, а на ее попечении двое младших братьев остались. Она в няньки пошла, чтобы их прокормить. Для нее только при советской власти жизнь и началась. А ты говоришь: такая-сякая… А Александра Волкова, которая царапины у Послушницы не заметила, — она с пятнадцати Лет батрачила на генеральшу Усову. Их двадцать три человека в одной людской жили, на общих нарах спали! Когда у Александры ребенок родился, она его на нарах от хозяйки прятала, иначе хозяйка выгнала бы ее, если бы узнала. А зимой, рассказывала она, в этой людской такая была духота и жарища, что иной раз думалось: не выживет ребенок до утра, задохнется. Вот как до советской власти эти люди жили!.. Ты научи их работать, — они горы своротят, потому что нет у советской власти более преданных людей, чем те, кто сам, на своем горбу, все горести прошлого отведал… И стадо у нас вовсе не плохое. Это только кажется, что плохое. А ты старух расспроси: сколько раньше давала молока эта самая Послушница или Беляна? По целому ушату молока от каждой надаивали. Вот какие это были коровы! А теперь и кормим их плохо, и доим плохо. Так нечего на людей все сваливать!