Волшебный жезл - [10]
НА БЕРЕГУ СЕНДЕГИ
Лошадка, которую прислал за мной Шабаров, была унылая, коротконогая, заморенная. Невесело она бежала по лужам и рытвинам широкого Красносельского тракта. Оглядываясь часто назад, она как бы удивлялась седокам, которые отправились в путь под этим весенним густым дождиком.
Широкоплечий бородатый мужик, правивший лошадкой, не спеша рассказывал о караваевском житье-бытье.
— Недолго с нами поживешь, — уверенно говорил он, попыхивая махоркой. — У нас какая жизнь! Самая что ни на есть скучная. Коровы — одно только название, что коровы, а поглядишь: рога да хвост, и больше ничего в ней не имеется. Жить, опять же, негде. В землянках живем. Места наши хоть и недалекие от города, а глухие, дремучие. Сбежишь, помяни мое слово, сбежишь. Не такие, как ты, не уживались. Мы хоть горе мыкаем — привычные. А ты что едешь? Да еще с семьей… Вот тоже выбрал место!
Со страхом слушала эти рассказы жена Татьяна Васильевна. На руках у нее была годовалая Валечка, а рядом с нею — старшая дочка, десятилетняя Поля.
С наезженного тракта телега свернула налево, в лес. Дорога пошла под уклон. Она была почти непроезжей: две глубокие колеи тонули в вязкой жиже, засасывая колеса. Мокрые ветви деревьев задевали телегу, били по лицу.
Ехали недолго, лес становился все более глухим, не верилось, что всего на расстоянии часа езды отсюда — мощеные улицы Костромы, гостиный двор, каменные здания с красными флагами.
Внезапно между деревьями блеснула вода. Неширокая мутная река Сендега проложила себе извилистый путь среди лесной чащи. Из воды торчали рогатые коряги, под тенистыми ветвями притаились таинственные омуты.
Недалеко от берега стоял старинный двухэтажный барский дом с колоннами, возле него — конюшня, людская, сарай и полуразрушенный скотный двор, окруженный непроходимым навозным болотом. А со всех сторон вплотную, как стены, придвинулся лес.
— Приехали! — сказал мужик, слезая с телеги. И, как бы желая меня напугать еще больше, добавил: — Попомни мое слово: долго с нами не проживешь. Как в обратную дорогу собираться будешь, кликни скотника Петра, за бутылку самогона в один час тебя доставлю в город.
Я спросил:
— А почему ты так уверен, что я здесь жить не стану? Ведь ты живешь?
Он усмехнулся:
— Ишь, сравнил тоже! Мы люди привычные… Теперь хоть свобода, и за то спасибо: хочешь — работай, а хочешь — на печке лежи.
Из дома вышел Шабаров. Подтянутый, ладный, в накинутой на одно плечо старой солдатской шинели, он торопливо сбежал по ступенькам и крепко стиснул мою руку.
— Спасибо, старик, — сказал он мне, — а то я один совсем здесь запарился. Вдвоем будет легче.
Подошел еще один человек. Был он в начищенных до блеска хромовых сапогах, в брюках-галифе, которые в ту пору носили многие. На его маленьком незначительном личике выделялись редкие рыжеватые усики.
— Будем знакомы, — представился он и назвал свою фамилию. — Вы зоотехник?
— Нет, — ответил я, — какой я зоотехник! Так, практик.
— А какое у вас образование?
Я сказал, что образование у меня самое низшее, ниже не бывает.
Он откровенно огорчился:
— А я думал, еще спеца прислали! Директор у нас тоже без специального образования. Один я спец! Трудно. — Но, как бы желая ободрить и утешить меня, он как-то запанибратски подмигнул мне, щелкнул себя пальцем по шее и прошептал: — Вечерком, пожалуйста, ко мне! Выпьем ради знакомства. У меня самогончик — первый сорт. Дух захватывает!
Его лицо, усики и весь его вид производили отталкивающее впечатление.
Я спросил у Шабарова:
— Это что за птица?
Шабаров неопределенно пожал плечами:
— Диплом в кармане, спец! Находится здесь на должности ветеринара. А так… чистоплюй, да и выпить любит. Видел, как голенища сверкают? Вот и боится в навозе их выпачкать.
Для жилья мне отвели маленькую комнату в первом этаже барского дома. Устроив там наскоро жену и дочерей, мы с Шабаровым сразу же отправились осматривать хозяйство. Кроме скотного двора и полупустых складов, осматривать, собственно, было нечего. В тесном и сыром помещении скотного двора лежали и стояли около полусотни разномастных низкорослых коров. Вид у животных был самый жалкий: все худющие, ребра торчат, шерсть свалялась, на боках затвердевшая грязь, на ногах и вымени болячки и струпья.
Шабаров, как бы оправдываясь, объяснил:
— Я почти все время провожу в городе: добываю разный инвентарь, утверждаю планы, хлопочу об ассигнованиях, а тут ни глаза хозяйского нет, ни твердой руки.
Скот только что пригнали с пастбища, и доярки готовились к вечерней дойке. Коровы стояли усталые, грязные, вялые.
— Истомились, сердешные, — говорила немолодая доярка, — пастбищ у нас близко нет, вот и гоняют их по лесным чащобам, через кустарник, завалы да пни. Верст двадцать в день исходят. Домой возвращаются, сами видите, какие. Одна вымя поцарапает, другая ногу повредит… — И, поставив возле коровы маленькую скамеечку, она села доить.
Доили коров плохо: торопливо, небрежно, не выдаивая полностью молоко. Доярки сидели возле коров с неповязанными головами, рук перед дойкой не мыли, а подойники лишь ополаскивали в кадке, где вода не менялась дня три.
Одна молодая доярка тянет корову за соски, а сама, отвернувшись, с кем-то разговаривает. Через несколько минут она уже встает и переходит к другой корове.
