Волшебный лес - [34]

Мы не стали осматривать весь сад. Аполлодор что-то щебетал — то ли дивился словам Новилка, то ли не верил ему.

Мы решили провести несколько дней на острове, так как ночи стояли сырые, по небу носились рваные облака, временами скрывавшие от нас луну.

Там было хорошо, легко было прокормиться желудями, лисятами, козьим сыром (Панеций и Аполлодор обожали его), мелкими перелетными птицами. Но маленьких птичек и кротов из сада мы не трогали.

Перед расставанием Новилк рассказал нам о своих творениях, написанных на деревьях, и о способах чтения; устойчивый способ состоял в том, чтобы двигаться вверх по стволу, описывая виток за витком; для второго, воздушного способа надо было неторопливо кружить возле дерева.

Более того, он проводил нас в глубину сада и показал свои лучшие, как сам он считал, произведения.

— Вот на этом клене записаны мои размышления на тему: «Все надо делать на совесть». На этом ясене мое сочинение «О смысле жизни и скоплении газов в кишечнике птиц». Вот фиговое дерево с трактатом «Любовь и атомы». На этом вот вязе исследование «О звуках леса». А на этом рожковом дереве мои «Размышления о космосе, о ветрах и о певчих лягушках».

Лес был большой, однако Новилк неутомимо летел дальше, показывая все новые и новые свои сочинения, а за ним летела свита маленьких птичек; Антисфен между тем заметил, что с наступлением зимы от всех этих трудов ничего не останется.

Новилк улыбнулся и, протянув крыло к кактусам, сказал, что на них распорядился высечь трактат «О рождении человекоидов и об их дидимах».

— Ты знаешь людей? — спросил Аполлодор.

Новилк молча кивнул, а затем подвел черту, заявив, что в его лесу нет ни вымысла, ни миражей, ни иллюзий, а одни лишь истины, до которых он дошел после долгих размышлений.

Поднялся ветер, он играл то на одной, то на другой струне, и шелест листьев и ветвей звучал по-разному.

Вокруг нас птички Новилка чертили на ветвях монограммы, выводя их ярко-синей краской.

— Это еще не все, — сказал Новилк. — У нас тут растут повсюду всевозможные превосходные плоды, придающие саду золотистый цвет.

Я сказал ему, что недостаточно перечислять и оценивать дела и обстоятельства, запечатлевая их навсегда в дереве тончайшими сосновыми иглами или другими средствами, ибо время развивает и преобразует всякое деяние.

— Ха-ха-ха! — заливался Новилк. — В моих владеньях я всемогущ.

Повсюду видны были истерзанные листья, ветер прогонял их стаями сквозь кусты и травы, скручивал, заносил неведомо куда.

Один крот, по имени Минкино, сказал нам, что Новилк изобретает новые составы, которые будут навечно впитываться в древесную кору, более того, он хочет обратить свои богатые познания к постижению светил, в неизменности движущихся по своим неизменным орбитам.

— У-у, — сказал Панеций; он летел над самой землей, чтобы лучше слышать крота. — И как же он за это возьмется?

— Ах! Говорят, он сделает новые краски из моченой человечины.

Больше он ничего не сказал. И убрался в свою нору.

Ветер утих. Мы собрались в дорогу, и в эту минуту я думал о Тоине, которую теперь мог найти только на луне, и до нее еще долгий путь через многие земли. Лениво падали листья, не будя никаких звуков, только давая однообразную работу силам притяжения, уже усеявшим подлесок желтыми клочками.

Перед наступлением вечера мы поднялись в небо.

Новилк попрощался с нами, сидя на огромном тополе, издавая унылые однозвучные крики, которым вторили жалобные голоса птичек, рассыпанных по лесу.

Мы без труда взяли курс на юго-запад. Вдали уже виднелись берега Африки, смутные, неясные, переменчивые очертания их освещали лучи Большой Медведицы, медленно поворачивавшейся в небе прямо над нами. Вскоре остров Новилка остался далеко, затерянный в морской шири, серый и застылый.

Панеций был весел, быть может, радовался живительной прохладе; отовсюду исходило молчание звезд, лишь изредка нарушаемое плеском волн там, внизу.

Луна должна была вскоре взойти, судя по тому, что слева от нас над цепью гор в небе уже появилась белизна. Крылья раскрывались словно сами собой в прохладном воздухе, мы бодро двигались вперед. Аполлодор летел позади.

Антисфен то и дело делился сомнениями насчет успеха нашей затеи. Он не верил, что Тоина смогла бы в одиночку пуститься в такое опасное путешествие и попасть на это далекое светило.

Панеций все шутил.

— Большой прок будет нам от этого путешествия, — говорил он. — Летим в землю, которая годится лишь на то, чтоб ее съесть.

И в заключение, повернув клюв к Антисфену, с увлечением рассекавшему крыльями ночной воздух, изрек:

— Luna est quodam pulmentum farina caseo butyroque compaginatum![3] Вот увидите! Увидите!

Так или эдак, но путь нам предстоял еще долгий. Теперь мы летели над самым берегом, по большей части пустынным, где на рассвете звезда Венера рылась в спутанных клубках водорослей.

Еду мы раздобыли с большим трудом. Пришлось выискивать по расселинам сонных летучих мышей, скорпионов, тысяченожек. Больше всех страдал Аполлодор, привыкший в долине Фьюмекальдо выбирать самые спелые ягоды, самые изысканные плоды, в изобилии висевшие на деревьях.

К счастью, на берегу были ручьи, не слишком полноводные, но их нам хватало, чтобы утолить жажду и расположиться на краткий отдых в зарослях кипрея; попадались там и маленькие, темные от мелководья пруды, окруженные кувшинками (так их называла девчонка Пиния).