Волшебное пение птицы - [5]

В лепешку разбиться хотелось — поразить Юленьку. Быть ей другом, наставником. Растолковать Юле, как жизнь сложно устроена. Поддержать, предостеречь от опасностей.

Кто ещё предостережёт?

Он, Алексей Иванович.

А однажды пришёл к закрытию магазина и вызвался проводить Юлю домой.

Был дивный вечер, тихо падал снег. Город сиял огнями. Они шли по набережной и в свете фонарей любовались причудливым белым танцем. Юля подставила ладошку, и пушистые снежинки медленно опустились на варежку. Она протянула руку, с удивлением показывая, как красив узор ледяных звёздочек — ни одного похожего, от радости засмеялась.

А Алексей Иванович на её удивление горячо ответил, что нет ничего совершеннее природы. Смена времен года и есть дыхание жизни. Течение вод, изменение красок дня, движение планет — лишь это заслуживает внимания, прекраснее и «трогательней, чем наряда перемена у подруги», — процитировал полюбившегося Бродского.

И ещё хотелось Алексею Ивановичу поведать Юле, как счастлив идти с ней по забелённому городу, слышать её беззаботный смех, держать руку в варежке и что она, Юленька хрупкий цветочек, само совершенство… чудо.

— А я лето люблю, — сказала вдруг Юля и поёжилась. — Летом тепло.

Чтобы согреться, зашли в ресторанчик. Юля оживилась.

Не отрывая глаз, с умилением смотрел Алексей Иванович, как бойко Юленька орудует приборами, режет шницель, помидорку, отламывает на тарелке кусочек хлеба и поочерёдно отправляет все в милый ротик. Энергично, живо двигает челюстями. Ест с удовольствием, аппетитно — проголодалась.

— За вас, Юленька! — поднял Алексей Иванович бокал.

Чудо природы-Юля на миг отвлеклась. Машинально ткнула стеклом. Он огорчился: протягивая руку, надеялся поймать нежный взгляд — навстречу его восторженным глазам — не получилось.

Юля–дитя вино пригубила, фужер отставила, к тарелке вернулась.

— Вы не поверите, Юля. Я недавно открыл для себя Бродского, — немного робея, поделился Алексей Иванович. — И вы знаете, он меня поразил… Вы читали что–то у Бродского?

Юля стала медленнее жевать. Молчаливо смотрела, как ребёнок, «…не понимая ничего, как мотылёк колотится о лампу». Наконец, и он это заметил. Понял, как неловок. Как бестактен.

— Сегодня в магазин Бродского завезли. Завтра купить можно будет, — сказала Юля со знанием дела. — Вкусно здесь готовят, — добавила. Отхлебнула вина.

Он понимающе кивнул.

Попытался завести разговор с другой стороны — узнать: а что Юленьке интересно.

— Кто ваш кумир, Юля? Я видел журнал с… — он силился вспомнить имя яркой девицы на обложке. — Кристина… Кристина…

— Агилера.

— Кристина Агилера? Она вам нравится?

— Прикольная!

— Вы знаете, Юленька, с высоты прожитых лет я считаю… — он осёкся. Смутился. Про прожитые лета — это слишком… Это он лишку хватил…

Наевшись, Юля с любопытством стала смотреть по сторонам. Полезла в сумочку за телефоном. Алексей Иванович понял, что сегодня беседовать о высоком Юленька не настроена.

Почему–то вспомнил Льва Толстого — о пропасти, отделяющей его от ребёнка. Дочке цитировал, а сам–то — мудрец не понял, с грустью отметил.

Он желал философствовать, стихи декламировать, а Юленька есть хотела. Она жить спешила, жадно кромсала зубами котлету, а он, увы… наелся.

А тут ещё незадача — у выхода из ресторана они столкнулись с… Аллочкой.

Увидев шефа, секретарь охнула. Осветилась в улыбке. На ней была та же легкомысленная кофточка.

— Как приятно, Алексей Иванович, сегодня вас снова увидеть, — сказала Аллочка. И добавила, чтобы и Алексею Ивановичу было приятно:

— Какая красивая у вас… дочка. — С интересом стала рассматривать, как у зеркала Юля рот красит.

— Вот что, Аллочка! Давно хотел вам сказать… — Алексей Иванович подбирал слова. — В этой кофте, — он дотронулся до рукава, — на работу не приходите. Выбросите её! Отвратительная на вас кофта!

Поздно вечером по заснеженному белому городу возвращался Алексей Иванович домой. Ловил губами снег, кутался в воротник, отворачивался от леденящего ветра. Снежинки, казалось, вдруг стали колючими, больно засыпали глаза.

Чувствовал, как продрог.

Ночью поднялась температура.

Болезнь долго не отпускала. Ломала жаром, крушила ознобом, кашлем. Вцепилась в горло, сковав дыхание, больно ударяла в виски, в грудь. Изнуряла и издевалась. Словно хохоча над Алексеем Ивановичем, складывала перед ним причудливый хоровод лиц, мыслей, событий.

В бреду сердился Корней Петрович, размахивал перед лицом чертежами. Старик Лев Толстой недовольно качал косматой головой, а Аллочка с оголенным животом сидела за компьютером и что было силы колотила длинными пальцами, казалось, ему по макушке — по клавиатуре, не попадая маникюром в буквы.

А ещё Бродский про бренность жизни рассказывал…

Алексей Иванович хрипел, стонал, падал в бездну, задыхался. Судорожно хватал воздух. Душа билась в измученном теле, как птица в клетке, собиралась вспорхнуть.

Потом его накрыла тихая грусть. Спустилась с небес, поглотила без остатка.

Одно осознал: пока жизнь откладывается, она проходит…

Обидно, что только в пятьдесят Алексей Иванович эту истину понял — да и то подглядел у Сенеки…

Болезнь отступила, когда в воздухе запахло весной.