Волны словно кенгуру - [25]

— Крабы, крабы!

Другой поднимал за щупальца осьминога.

За высокой аркой плескались волны залива, и рыбаки, ещё в робах и сапогах, тащили в корзинах свой товар. Рыба плескалась и шлёпалась, как где-нибудь в шаланде.

Это был рыбный базар. Всё пахло морем, сырой солью, глубиной.

Мы отведали крабов по-санфранцисски.

Роберт сказал:

— Теперь посмотрим Сан-Франциско!

Казалось, что мы летим среди звёзд. Я старался что-нибудь запомнить, но видел только огни, огни, огни… В ночной темноте ближние кварталы снова становились электрическими полями, а дальние мерцали, как таинственные галактики, — с какими-то весёлыми пятнами света, силуэтами людей они проносились мимо и навсегда пропадали из глаз…

Наконец послышался гул океана, мы выехали на набережную и подкатили к большому зданию среди пальм.

Через минуту мы словно вошли в горящую печь.

Всё в зале было угольно-красно. За столиками сидели люди и цедили сквозь трубочки и соломинки из бокалов напитки. А в конце зала стоял микрофон и лежала гитара. Капитан сказал:

— Будет музыка.

На стол нам поставили напитки со льдом. А в это время на маленький помост вышел парень в алой рубахе. Около него на тумбе светилась тарелка. И все стали бросать на неё деньги. Парень кланялся и исполнял под гитару разные песни.

— Хорошо, а? Хорошо… — шепнул капитан.

Что парень пел, было непонятно. Но, наверное, про море, про паруса. А может быть, так мне казалось, потому что ветер доносил в зал запахи моря.

— Хорошо, — согласился я и опустил руку в карман. У меня ещё оставался последний доллар. Хотел я его отвезти товарищу для коллекции, но встал и положил на тарелку.

Парень посмотрел на меня, потом на тарелку и пренебрежительно усмехнулся.

Я растерялся: ему показалось мало. Всего доллар!

Но ведь я от всей души — последний, матросский!

Тут подошёл Роберт, бросил на тарелку несколько долларов и сказал:

— Спой русскую песню! Теперь смутился певец:

— Я русских не пою. Я спою мексиканскую.

— Пусть поёт мексиканскую, — сказали мы.

Парень поставил ногу на стул, ударил по струнам и запел «Челиту». Мы переглянулись.

Так это же, хоть и мексиканская, а наша песня! Я её ещё до войны пел по вечерам с нашим соседом дядей Володей.

Он, бывало, вынесет патефон, заведёт «Челиту», сам поёт и меня подбивает: «Подтягивай!» Хорошо получалось!

Потом дядя Володя ушёл на фронт, патефон разбомбили. А я, когда ходил выступать в госпиталь к раненым, всегда пел «Челиту».

Своя это песня!

Мы с капитаном стали подтягивать. Получается!

Я взял выше, мексиканец — тоже.

Я затянул ещё сильней. Получилось.

Капитан хлопнул меня по руке: «Давай!»

Я разошёлся, раззадорился, и голос зазвучал чисто, легко. Словно не я пою — сама песня поётся!

Гляжу, парень притих. Американцы повернулись ко мне и слушают. И не просто слушают, а подхватывают хором, подпевают!

Кончилась песня. Я слышу, кругом аплодируют. Ещё петь просят. Я попробовал, про себя затянул, а потом махнул рукой. Всё. Пропал голос. То ли от волнения, то ли спел я своё — и хватит. Лучше остановиться вовремя.

Успокоился я немного. Смотрю, американцы идут ко мне. Один, другой… Автографы просят. Я отмахиваюсь. А капитан смеётся:

— Пишите, разве жалко! Это ведь не только от себя, а от России!

Стали мы прощаться.

Подошёл ко мне парень-певец, пожал руку и говорит:

— А с русскими хорошо петь.

Я поклонился и говорю:

— И с американцами тоже.

РАДИОГРАММА

Всю ночь я не мог понять, сплю или нет. Перед глазами у меня всё сверкал Сан-Франциско; то из угла каюты всплывали алые крабы, то фосфорились рыбы… И мчались, пружинили, уносились дороги.

А на рассвете раздался крик: «Подъём!» Мы отшвартовались, выбрали концы и под спящими мостами пошли мимо небоскрёбов. Я посмотрел на окна, помахал напоследок: «Гуд бай! Уходим!» И днём наши штурманы уже отсчитывали мили в океане.

Мы крепили новые контейнеры, опять грохотали цепями. За бортом отфыркивались морские львы, и чайки, покружив над нами, поворачивали к берегу.

— Ну, вот теперь дело! — сказал Федотыч. — Десять суток до Японии, а там домой.

— А вдруг опять пошлют в Америку? — откликнулся Ни-коныч.

Федотыч ударил ладонью о поручень:

— Ну нет, я — всё, я в тайгу! В отпуск. Не могу больше!

— А я бы ещё полгодика прихватил, — вмешался Яша.

«Мне и вовсе рано скучать, — подумал я. — Можно бы ещё по Америке поездить. И Новая Зеландия впереди!»

Тут ко мне подошёл Витя:

— Тебя к капитану… Я постучал в рулевую.

Пётр Константинович повернулся ко мне:

— Ну что, прощай Америка? — и улыбнулся. — Теперь мы домой идём. Мы домой. А вы… — И он протянул мне радиограмму: «Иокогаме пересядете „Старый большевик“ следованием Гонконг, Бангкок, Сингапур, Малазию, Индию. Судно Новой Зеландии будет осенью».

— Вот те раз! — сказал я.

— Что? — рассмеялся капитан. — Ничего дорожка? Я перечитал радиограмму снова.

— Ничего! Бродить ещё месяца два.

— Да нет! Пожалуй, все четыре, — сказал Пётр Константинович. — К зиме вернётесь. Ещё надоест.

— Зато Гонконг, Бангкок, Сингапур, Индия, а впереди Новая Зеландия! — поразмыслил я.

— Да, Новая Зеландия — это здорово. — Капитан прошёлся из угла в угол. — В Новую Зеландию я бы тоже хотел попасть. Да вот не получается. Но всё-таки надеюсь! — азартно сказал он. — У каждого впереди должна быть своя Новая Зеландия. Должна, Атлас Вогизыч?