Волки и медведи - [48]

Забывал он переживать, только погружаясь в дела, поэтому трудился без устали. Преодолевая внутреннее сопротивление, шёл домой ночевать, утром спешил со всех ног, обмирая при абсурдных и фантастических мыслях, предчувствиях разразившейся катастрофы, и переводил дух, оказавшись в кресле за рабочим столом, снаружи такой же чистый и свежий, как его полированная поверхность, внутри – в рубцах и отвратительных шрамах, оставленных ожогами ясновидения.

– Сколько стоит мой покой? – спросил он наконец.

– У тебя нет таких денег.

Когда я шёл домой обедать, мне повстречался Муха, который топотал меж сугробов с плотно набитым аптечным (черно обвитая змеёй чаша на белом фоне, трейд-марка всех аптек мира) пакетом и выглядел так, словно хотел проскользнуть незамеченным. Я заступил ему дорогу.

– Приветик, – сказал Муха, косясь в сторону. – Ты со мной?

– Куда?

Муха недовольно вздел пакет и покачал им перед моим носом.

– Непонятно, куда? Что ж ты натворил, Разноглазый?

– Это был не я.

– Но ты не заступился!

– А он теперь, бедный, лежит и всем желающим рассказывает, что за него должны были заступаться?

– Хм, – сказал Муха, – Фигушка и не отрицает, что себя вёл… Ладно. Я сегодня помедитирую, а завтра скажу тебе, что думаю. Так ты идёшь?

– Я тебя провожу.

Мы с боем двинулись через снега переулка. Не став мудрить, я брякнул:

– Жёвку убили.

– Кого?

– Да Жёвку, Жёвку нашего.

Достойно примечания, что, оказавшись в Автово в составе оккупационного корпуса, ни Муха, ни я не сделали попытки увидеть предателя. Я обратился напрямую к Добыче Петровичу, а Муха – всегда такой открытый и общительный – затаился и не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова.

– Так вот о ком по всем аптекам шуршат! Слушай, – Муха замялся, – он правда того… без штанов был?

– Да в штанах, в штанах.

– Кто ж его?

– Молодой считает, что Сахарок.

– Конечно, Сахарок, – серьёзно согласился Муха. – А кому ещё? Он, он, аспид попущенный.

– Я потребовал у Добычи наши деньги.

– Какие деньги?

– Долю в наследстве, как это «какие»?

Муха даже остановился и посмотрел с удивлением.

– Ты до сих пор помнишь?

– А почему ты забыл?

Мы разговаривали на ходу, борясь с ветром и снегом, предусмотрительно не глядя друг на друга. Но тут он всё же ко мне повернулся. «Потому что всегда и все забывают, – читалось на его лице. – Как иначе?»

– Не стал бы солидный человек аттракционы здесь устраивать, – сказал он, подумав. – Сам посчитай. Жалуется он, например, косарям, косари шлют бойцов или дружинников, а потом ты получаешь вызов и всё всплывает. Не знаю, как это по науке, а у нас такие вещи называют проблемой.

– В Автово свой разноглазый. Был, по крайней мере. Я его летом видел.

– Где?

– На помойке, – ответил я честно.

13

«Добился я немногого, – говорит Борзой, – но надежд подавал ещё меньше». С огромным трудом и даже насилием я смог связать его живую фигуру с представлением о том отчаянном анархисте, который когда-то, по словам Злобая, повёл экспедицию за Обводный канал и не вернулся. «Смелый, – повторял Злобай, – резкий, дерзкий. Ярый. Одним словом, борзой. Ты же не думаешь, что такое погоняло кому попало дадут», – и из всего списка только смелость, пожалуй, осталась на своём месте, но подурнев и почернев, как некрашеный забор под натиском воды и ветра.

Среди всех искорёженных людей, которых я повидал, этот выделялся мстительной злобой к прошлому. У многих прошлую жизнь накрыла милосердная амнезия, у некоторых сохранился мучительный образ потерянного рая, но деятельно возненавидел только он. Его усилиями в Автово не было анархистов: было нечто опереточное, выражающее свой анархизм сапогами, кожаными плащами, патлами и омерзительной игрушечной демагогией за пивом в пятницу вечером.

По какому-то извращённому наитию Борзой раз в квартал наведывался на эти посиделки. Мёртвый, ядовитый, облечённый властью: одно его присутствие убивало все не вписывающиеся в карикатуру ростки и потуги. («Плановая дезинфекция», – говорил он.) А за плечом его, вопреки его воле и помимо сознания, стояли тени неведомых мастодонтов былого, тень Кропоткина.

Он не то что дружил (он ни с кем не дружил) с Вилли, но грамотно работал с ним в паре, как такой человек, с которым никому не хочется иметь дела. Я вот тоже не захотел.

Вилли, к которому я предсказуемо обратился, сидел за столом и размеренно писал. Справа от него высилась гора папок, слева от него высилась гора папок – и сигаретный дым слоился в свете старой настольной лампы над залежью каких-то вовсе неопределимых разрозненных бумаг. Строчащая рука поднялась в приветственном жесте, который я истолковал как приглашение сесть.

Таким, в густом облаке бумаги и дыма, и вспоминается он: либо пишет сам, либо диктует. Протокол был фундаментом его жизни, папки превращались в кирпичи. Из этих бумаг, суконных слов и колченогих формулировок, Вилли неизменно добывал правду. Что-то он всегда умел разглядеть и сопоставить, как будто смотрел на проходные и не имеющие значения факты, покуда те, загипнотизированные, не выстраивались в безупречную и уже насквозь ясную последовательность.

Да и сам он был зачарован. Его попавшему в ловушку уму мир представлялся исчерпывающей описью, суммой данных, связь между которыми можно установить не благодаря казуистике, а потому что она