Волчья ягода - [85]

– Да, расскажи, давай. Поведай девице все! Что молчишь-то?

Никашка прикрыл глаза коричневыми набрякшими веками и молчал. Руки и ноги его мелко дрожали, изо рта вырывалось подобие всхлипа. Рыжая Нюра не отличалась добросердечием – жестокая, безрассудная Ульянина кровь текла в жилах ее, но вид изувеченного Никашки заставлял забыть о всех его прегрешениях и наполнял жалостью.

– Не хочет рассказывать, скромняга какой, – Ефим ерничал, улыбался, точно были они сейчас на вечерке или хороводы за деревней водили. – Паскуда, очнись! – Фимка приблизил пылающий светоч к лицу Никона.

– Никашка признался тебе? – Нюра тянула время, точно могла что-то изменить здесь, на лесной поляне, в нескольких верстах от Еловой и людей.

– Кузька, брат мой славный, до ветру пошел да схорон Никашкин обнаружил. В корнях под этой сосной прятал награбленное у вдов и детей. Да, Никашка? – Тот лишь замычал. Ефим замолк, точно вспоминая подробности злодеяния. – Никон пришел проверить свои запасы, а тут Кузька, шутник. Что он тебе сказал-то? «Дядька, со мной поделись добром. У тебя в мошне густо, у нас – пусто». Никашка братца и порешил. Не пожалел…

– Что делать с ним будешь, Ефим?

– То, что казаки делают с предателями и лиходеями.

– Пощади, добрый человек, все схороны открою, все…

Ефим с отмашкой ударил пленника по лбу, тот повесил голову, затих.

– Нюра, иди домой. Зачем ходишь за мной, точно сука за кобелем? – Фимка говорил с ней как с неродной, нелюбой.

– Ефим, пожалей ты его! Не бери грех на душу! Как потом будешь жить-то?

– На моей душе грехов – как на собаке блох. Черная она, Нюра, черная.

Она, точно очнулась от испуга, подошла к Ефиму совсем близко, так близко, что увидела копоть, въевшуюся в правую щеку, кровавые брызги на светло-лазоревом кафтане, ожоги на правой руке – так рьяно жег убийцу, что и себя не пожалел.

– Ефим, не надо. Ради меня, ради нас – не надо. Ты уже наказал его, он вовек не забудет.

– Падаль эта брата моего порешила, мальчонку, невинную душу. Есть у меня право и власть мучить детоубийцу и наказать по справедливости.

– Ты не Бог и не царь, чтобы лишать его жизни.

– Светоч в руки возьми и коснись его груди, лица, чресел. Знаешь, что ты почуешь? Силу, власть, радость оттого, что он стонет и кричит! И заслуживает он наказания, а ты цела и невредима. Ты мучаешь, а он – мучается.

Ефим протягивал ей светоч, и промасленное навершие его коптило и подмигивало Нюре. Ефим улыбался, точно бес, огонек отражался в его травянистых глазах, казавшихся сейчас смолянисто-черными.

Нюра взяла в руки светоч, тяжелый, словно чугунный, подняла его вверх, вгляделась в Никашку – бледного, похожего на покойника.

– А мне зачем его жечь? Я девка, слабая душа и мокрые глаза.

– Муж и жена – одна сатана. Ты должна идти за мной след в след.

– Не хочу я над людьми изгаляться. Не злая я, нет.

– Нюра, уходи отсюда, не балуй. Дай мне завершить начатое, – она поняла, что Ефим издевался над ней, запугивал ее, точно девчонку. Не верил он, что возьмет она в руки светоч и будет мучить изорванного Никашку.

– Поднимай, – она кинула светоч себе под ноги.

– Пожар устроишь, дурная. Ветки сухие – вспыхнут, не потушишь.

– Ефим, последний раз тебя прошу: пощади его.

Ефим поднял светоч, затоптал огонь, что принялся неохотно лизать влажную траву, шишки и огрызки еловых веток.

– Он Кузьку не пощадил, и для него моя жалость лишней будет. Много разговоров, мало дела.

Нюра поняла, что может лишь смириться: не властно ее слово над Ефимом, вечна его злоба и мстительность. То, что казалось ей силой и мужеством, обратилось в ярость.

– И забудь, Нюра, о том, что здесь видела. Скажешь кому – отцу, брату, старосте, не поздоровится вам, – ударило ее в спину.

Она обернулась, злость и обида говорили за нее, не сердце:

– Изверг ты жестокосердный. Рада я, что судьба уберегла меня. Не люб ты мне, Ефим.

Не ответил ей, словно не услышал. Он захвачен был сейчас одним желанием, одной потребностью: уничтожить жалкого, бесполезного человечишку, что перестал уже молить о пощаде. Если бы кто сказал сейчас Ефиму, что месть не имеет смысла, что вместе с плотью Никашкиной он выжигает свою душу, послал бы доброхота в преисподнюю.

Рыжая Нюра мчалась по весеннему, нежному лесу. Сквозь слезы, что застилали глаза, кусты и деревья, окутанные молодой листвой, виделись чудищами, подручными лешего. Переливы ночных птах – хохотом лешего, что потешался над наивной девкой. Рядом ухнул филин, и Нюра со всех ног припустила в деревню.

Никогда не станет она женой Фимки, не превозмочь ей страх и отвращение перед ним. Мнила его защитником, витязем отважным – оказался он не лучше татей. Разочарование жгло Нюрку, как тот светоч, что изувечил детоубийцу. Отдала честь девичью попусту, за ласковое слово, и суженый обернулся нелюдем.

Когда нашли на дереве исклеванную голову, когда гадали, кто же убийца, Нюра с животным трепетом ждала, что имя Ефима будет названо, что все тайное всплывет, как утопленник в низовьях реки. Уста ее были крепко сомкнуты, ни единой душе она правду не сказала – ни той весной, ни теперь.

Судьба – брыкастый жеребенок в утробе – вопреки всем страхам заставила ее обвенчаться с мучителем. Всякий раз, как смотрела на мужа, видела ту поляну, и сосну, и окровавленного Никашку, и Фимку со светочем в руках, и голову в берестяной корзине.