Волчок - [99]

В голосе Крэма было такое искреннее возмущение, что я засомневался. Может, про астму Варвара все придумала? И на Майорку ездила одна? Разве не знал ты о постоянном Варварином вранье, о ее изворотливости? Как, впрочем, и об изворотливости Вадима Крэма. Мне захотелось оказаться как можно дальше от всего этого. Так далеко, чтобы ни вранье, ни предательство не имели для меня никакого значения. Так далеко, чтобы я видел всех, кто когда-то был мне дорог, чистыми светящимися точками, вроде далеких звезд.

9

Нежарким июньским днем вышел из дому, чтобы в последний раз посетить Сад на станции Вяхири. В электричке играла на гитарах шумная компания, коробейники торговали садовыми перчатками, пластинками от комаров и филевским мороженым. За окнами неслись картины, которые я не видел наяву с прошлого года, но постоянно наблюдал во сне. Сейчас на травяных склонах не было люпинов, на стенах пролетающих гаражей и ангаров красовались новые граффити, но сознание того, что я вижу все это в последний раз, заставляло смотреть за окно с внимательным волнением. Я знал, что запомню дорогу именно такой.

Как всегда, я приехал позже всех. У ворот меня встретила неправдоподобно дружелюбная Варвара в марокканском хитоне (ярко до боли вспыхнули в памяти краски той поездки). Казалось, она тоже хочет мне запомниться прекрасной, доброй, благоразумной. Думала ли она, что мы видимся в последний раз? Вряд ли она вообще думала обо мне, потому и была так светла.

Гости давно уже пировали на берегу Свиного пруда, все приветствовали меня дружески, но во взглядах было невольное любопытство, с каким люди часто смотрят на того, с кем случилось несчастье, причем такое несчастье, которому они не обязаны сострадать. Впрочем, гости Ярутичей были достаточно деликатны, чтобы не глазеть на меня, выискивая те признаки, за которые со мной можно было обойтись по-Варварски. Именно от душевной тонкости мне улыбались больше, чем остальным, а разговаривали меньше, чем с кем бы то ни было.

Черная вода Свиного пруда вздрагивала, когда в нее падали сосновые иголки, где-то в верхних ярусах Сада раздавалась прозрачная дробь дятла. Когда смотришь на вещи в последний раз, они кажутся наполовину призрачными. Извинившись, я встал из-за стола и прошелся по Саду. Небо еще было наполнено до краев летним светом, но солнце скрылось за деревьями, и цветы молчали в прохладном сумраке. С теплого камня в воду спрыгнул лягушонок, в тишине Сада этот звук казался значительным, словно тающий в воздухе иероглиф. Из кустов показалась рыжая в черных подпалинах морда – это был Бова, пес дикий, но степенный, слишком гордый, чтобы любопытствовать знакомыми людьми. По дорожке пробежал рысью лохматый Полчаса. Все здесь будет идти своим чередом без меня, и это хорошо! Если бы мир пошатнулся с нашим уходом, значит, мы что-то сделали неправильно.

Шагая в направлении станции Вяхири, я пытался понять, что происходит. Как же это получается, что прекраснейшие вещи мира сделались мне непереносимо тяжелы? Почему так больно смотреть на мои любимые полевые цветы, которые прежде доставляли столько радости, да и теперь доставляют? Почему даже оттенки облаков на закате саднят каким-то далеким отчаянием? Кажется, я заперт в красоте лета, как в душном карцере. Наверное, дело в том, что с каждой льнянкой и смолевкой хочу я бежать к моей Варе и вместе с ней восхищаться, умиляться, смеяться. Словно без Вари уж нет у меня права на радость. Только поделившись с ней, утонченной дикаркой, я могу пить, есть, дышать красотой и жизнью. Вижу сохнущие плоды пастушьей сумки, где на просвет темнеют тонкие семена-имена, и хочу позвать, хотя бы позвонить – волченька, смотри на наши былинки, смотри и позволь мне наглядеться на них твоими глазами.

Но нет, дело не в тебе. И даже не в любви. Дело в том, что сам я слишком подмешал себя в мир. Надо научиться видеть его втайне от себя, украдкой от всех своих тревог, обид, разногласий. Надо дать ему говорить за себя своим голосом – не моим.

Только в вагоне электрички, грохочущей сквозь соловьиную полутьму, я снова почувствовал Большую дорогу, и это было как нельзя кстати. Река лета несла меня в новую жизнь, то темнея, как сейчас, то сверкая на солнце.

11

Эскадрилья капель на стекле иллюминатора задрожала и синхронно двинулась вбок. Я закрыл глаза, а когда открыл их снова, самолет уже примерял овечьи шубы облаков. Жизнь снова была непривычной, поэтому теперь я мог дышать. Привычное – то, про что можно сказать: «это уже было» или даже «никуда не денется». Привычное позволяет экономить на силе чувств. Жизнь не должна быть привычной, и если ты к ней привык, значит, обманываешь себя и не вполне живешь.

Новое было: жаркий ветер на верхней ступеньке трапа при выходе из самолета. Первый клинышек моря, сверкнувший между деревьями, матрос на вапоретто с глазами цвета воды в Канале Гранде и разлохмаченным канатом в руке, лютнист на мосту Академии, озвучивающий рябь солнечных волн. Все было новым, и, проходя по набережной между венецианским палаццо и огромным многопалубным дворцом входящего в бухту парома, я знал, что спасен.