Мимикрия первая. Волк, его Герберт и первое свидание
1
О свадьбе Варвары Ярутич, моей сумасшедшей возлюбленной, я узнал только через полгода. Это лишало меня возможности преподнести новобрачным свадебный подарок, какой-нибудь приятный пустяк вроде перчатки для соколиной охоты, бронзового купидона или прелестного треснувшего калейдоскопа, принадлежавшего некогда самому Одилону Редону, если лейденский антиквар меня бессовестно не надул.
Лиза Папаникос, не без злорадства сообщившая мне о свершившемся торжестве, не смогла вспомнить, во что была одета невеста. И хотя время почти исцелило меня от этого невыносимого романа, досадную прореху в девичьей памяти Лизы я оплакивал добрых двадцать минут. Ведь я отлично помнил Варин рассказ, как она нарядилась по случаю первого развода. Заливаясь своим фирменным старушечьим смехом, она рассказывала о черно-зеленом платье, золотом парике высотой в полметра и золотых же бальных перчатках, на которые ошарашенный муж смотрел с прощальным благоговением. Именно с таким благоговейным прискорбием я смотрю иногда на три перышка белоспинного дятла и на картину с черными кислицами, нарисованными на куске кровельного железа, – последние реликвии, оставшиеся от нашего с Варварой Ярутич незабываемого романа.
2
С Варварой Ярутич я познакомился чудом, если только уместно называть чудом событие, которое не привело к счастью. И все же чудо случилось – возможно, это куда важнее гипотетического счастья. Ведь счастьем, опасаясь гневить воображаемые высшие силы, вечно норовят назвать любую жизнь, в которой у вас есть своя квартира и вы не больны чем-нибудь ужасным. А чудо ни с чем не перепутаешь, потому что его дарят настоящие высшие силы, которым нет никакого дела ни до ваших квартир, ни до ваших санаториев.
Цвел роскошный сентябрь, город еще не понимал, что наступает осень, а может не хотел понимать, дабы не лишать себя удовольствия еще недельку зелено шуметь, купаться в солнце, слушать звонки велосипедов и наслаждаться легкой летней одеждой. Никаких плащей, ни единой куртки, бродячим псам и людям ночью так же тепло, как и днем.
Именно в такой день я праздно бродил по переулкам, сшивающим Остоженку с Пречистенкой, и единственной заботой было не ускорять шаг, идти не спеша, потому что моя цель заключалась в прогулке как таковой. Проходя по Мансуровскому переулку, я обнаружил, что угрюмые жалюзи, обычно наглухо застилающие окна антикварного салона, сегодня убраны, в витрине стоят белые напольные часы и бог Гермес, который занес чугунную окрыленную ногу словно бы с тем, чтобы как следует наподдать хрупкому фарфоровому пуделю. Мне пришло в голову заглянуть в салон из простого любопытства, да еще чтобы устроить лишнюю остановку в моем слишком коротком путешествии.
В салоне густо пахло воском, сухими цветами и какими-то восточными благовониями. За прилавком сидела приказчица, молодая женщина с губами, накрашенными помадой того же цвета, что и огнетушитель, висевший за ее спиной. Женщина внимательно оглядела меня и учтиво ответила на мое приветствие. Наверное, она тотчас поняла, что я не собираюсь ничего покупать, обычно продавцы умеют прочесть это с первого взгляда. Впрочем, приказчица не спросила, что мне угодно и чем она может мне помочь, так что я осторожно двинулся по комнате, забаррикадированной поставцами, горками и комодами. Вещи, которые продавались в салоне, были не слишком стары и не особенно интересны – пузатые китайские вазы, кузнецовские чашки с вензелями, барометр, указывающий на «в. сушь», и с десяток фарфоровых фигурок, изображающих белых медведей, красных девиц и старичков, почесывающих фарфоровые затылки. Тут же обнаружились и вполне современные гильотинки для сигар, пластиковая поющая макрель, лаковое папье-маше и прочие предметы, которые могут приглянуться людям, положившим за правило жить в красоте и богатстве. Кое-где висели зеркала, на которых и вовсе было скучно задерживать взгляд.
Я уже собрался уходить, как вдруг в углу над птичьей клеткой обнаружил картину, совершенно не вписывающуюся в обстановку салона. Не то чтобы собранные здесь предметы были так уж идеально подобраны друг к другу. Трофейная горка когда-то украшала квартиру советского военного или чиновника, кожаное кресло могло стоять в кабинете инженера или архитектора, а статуэтки пылились в комнате профессорши. И все же предметы, собранные здесь, объединяло общее выражение демонстративной буржуазной безмятежности. Ни одна чашка не признавалась, что в мире существуют бедность, одиночество, разлад. Картина, висевшая в углу, была чужой в этом царстве спесивого комфорта. Не то чтобы от нее веяло трагедией, ничего похожего. Наоборот, в ней было в тысячу раз больше гармонии, чем во всех прочих предметах.
Это была вытянутая по горизонтали картина, по формату напоминающая вывеску. Она изображала обычную скамью, на которой лежали три сосновые, уже раскрывшиеся шишки да забытая кем-то игрушка – черная лошадка под красным седлом. Каждая деревянная чешуйка, которыми ощетинивалась шишка, была написана тонко, точно подробное павлинье перо. Нарисованные глаза деревянной лошадки смотрели кротко и загадочно. Казалось, что скамья, забытая игрушка, шишки запечатлены человеком, который видел эти вещи впервые, счел волшебными и полюбил с первого взгляда, как и я с первого взгляда влюбился в эту картину. В ней была спасительность уединения, сосредоточенность и благоговейная чистота – все то, чего в моей жизни не хватало давным-давно и в чем я отчаянно нуждался.
