Волчица - [9]

За этой женщиной и нельзя было ухаживать иначе. Она осталась бы глуха к нежному шепоту и вздохам; но ее глаза вспыхивали, когда она слышала о каком-нибудь отважном подвиге; ее быстрая рука сочувственно опускалась тогда к топору и крепко сжимала рукоятку. Это движение снова и снова разжигало восхищение Свена; он ждал его, старался вызвать и весь сиял, когда у него получалось. Восхитительно прекрасным было ее запястье, тонкое и крепкое, как сталь, и вся ее гладкая стройная рука, такая стремительная и твердая, готовая причинить мгновенную смерть.

Желая ощутить прикосновение этих рук, смелый любовник действовал с неприкрытой прямотой. Он предложил ей послушать местные охотничьи песни; во время пения припева полагалось держаться за руки. И его великолепный голос начал выводить строфы, а когда люди подхватили припев, Свен завладел ее руками и даже в этом легком касании ощутил, как и мечтал, скрытую силу и энергию, истекавшую из кончиков пальцев, а после песня воспламенила ее, и голос вырвался из нее ритмичной волной и ясно зазвучал на вершине последних нот.

Потом она пела одна. Для контраста или из гордости за свой голос, способный передавать переливы настроений, она выбрала грустный напев, который плыл в минорном ключе, печальный, как погребальное завывание ветра:

Дай же мне уйти!

Пургой не закрути!

Заметены пути.

Голос средь равнин,

В нем лишь страх один:

«Где уснет мой сын?»

На снежной груди.

Не бойся, клади!

Вся ночь впереди.

«Ты слезы утри!

На звезды смотри —

Свой страх усмири».

Пойдем, детка, прочь!

Пусть смерть несет ночь,

Здесь дню не помочь.

Чуть теплится жизнь,

Ее не держись

И ввысь устремись.

Себя побори —

Воздвигнут цари

Тебе алтари.

Пусть сны их темны,

Но люди должны

Забыть, что грешны.

Моя, не твоя,

Звезд ярких семья!

Лишь смерть — не моя[1].

Старая Трелла, пошатываясь, вышла из своего угла, дрожа больше обычного от пробудившихся воспоминаний. Она уставилась потускневшим взором на певицу, а затем склонила голову, ловя полуоглохшим ухом каждую ноту. Когда песня была допета, Трелла ощупью пробралась вперед и пробормотала резким и прерывистым старческим голосом:

— Так она пела, моя Тора, моя последняя и самая яркая звездочка. Какая она, та, чей голос похож на голос моей покойной Торы? У нее голубые глаза?

— Голубые, как небо.

— Как и у моей Торы! У нее светлые волосы, заплетенные в косы до пояса?

— О да, — ответила сама Белая Шубка и, сжимая протянутые руки старухи в своих, поднесла их к своим локонам, чтобы прикосновение подтвердило слова.

— Как у моей умершей Торы, — повторила старуха, и ее дрожащие руки легли на покрытые мехом плечи, и она наклонилась вперед и поцеловала гладкое и светлое, приподнятое вверх лицо, а Белая Шубка, ничуть не противясь, приняла ласку и ответила на нее.

Такими увидел их Христиан, когда вошел в дом.

На мгновение он замер. После беззвездной темноты, ледяного ночного воздуха и яростной и молчаливой двухчасовой гонки, он был потрясен, вдруг оказавшись в тепле, среди света и веселого гула голосов. Внезапная и нежданная тоска охватила его. Впервые Христиан допустил, что может быть побежден коварством и дерзостью Белой Шубки; а что если, почувствовав приближение неотвратимой смерти и очутившись в безвыходном положении, она тотчас превратится в кровожадного зверя и наконец утолит свой свирепый голод? Он с ужасом и жалостью смотрел на мирных, беспомощных людей, которые не ведали угрозы, нависшей над их покоем и безопасностью. Жуткое существо среди них, сокрытое под покровом женской красоты, пребывало в центре внимания. К нему, как зачарованная, нежно приникла старая Трелла, самая хилая и слабая из всех. В одно мгновение может явиться чудовищный ужас — страшная, смертельная опасность, выпущенная на свободу и загнанная в угол в окружении девушек, женщин и беспечных безоружных мужчин, существо столь отвратительное и чудовищное, что один взгляд на него способен расплавить мозг или обратить сердце в мертвый камень.

И он, единственный из всех, был к этому готов!

На миг, не больше, он застыл в нерешительности, терзаемый угрызениями совести — но ничто не могло заставить его отказаться от задуманного.

Один? Нет, Тир тоже знает. И он подошел к своему бессловесному союзнику и начал расстегивать ошейник пса.

Мысль столь вневременна, что с тех пор, как он вошел в дом, прошло всего несколько секунд; но в эти несколько секунд такими же молниеносными были импульсы других, такими же быстрыми и уверенными были их движения. Зоркий взгляд Свена метнулся к Христиану, и каждую клеточку его тела ожгло предчувствие опасности. Догадываясь, но еще не до конца веря, что Христиан собирается спустить Тира с цепи, он бросился к нему, настороженный, гневный и полный решимости пресечь злобные замыслы обезумевшего брата.

За спиной Свена вскочила Белая Шубка — с лицом белым, как ее меха, и глазами, ставшими свирепыми и дикими. Она кинулась через всю комнату к двери, запахивая свое длинное одеяние.

— Слушайте! — выдохнула она. — Сигнальный рожок! Слышите? Я должна уйти!

С этими словами она ухватилась за дверной засов. На одно драгоценное мгновение Христиан замешкался над наполовину расстегнутым ошейником — ведь, если женское тело не превратится в звериное, челюсти Тира вместе с Белой Шубкой разорвут в клочья и его мужскую честь. Потом он услышал ее голос и обернулся — слишком поздно.