Волчье небо. 1944 год - [39]

Мишка опрокинулся на спину, стал сучить и колотить лапами.

– Да-а-а-ай!

Догадка впилась в Бобку, как ядовитая индейская стрела. Яд стал растекаться по телу. «Да-а-а-а-ай! Да-а-а-а-ай!» – било по ушам.

«Конечно, – с ясностью ужаса осознал Бобка. – Ведь я его только что сделал».

Сердце оторвалось. Забилось в горле. Бобка сглотнул.

Так. Думать о хорошем – велел он себе. Мишка ходит. Мишка говорит… Отдельные слова. На этом хорошие мысли кончились.

Осталась одна:

– Что я натворил… – прошептал Бобка.

Новый мишка не мог посоветовать, указать, предупредить, выручить, научить, найти дорогу. Не мог отвести к Тане, а потом вывести их обоих отсюда. Живыми. Мишка не знал, что делать.

Мишка был маленьким.

В переводе на человеческий возраст мишке было года два. Самое большое – три.

Онемели руки, подкосились ноги. Бобка сел, где стоял. Воздух вышел. Спина опала. Бобка закрыл лицо руками.

«Да-а-а-ай» тут же оборвалось. Теперь тишину расчерчивали только гудящие пунктиры насекомых.

Щипало глаза. Вдохнуть не получалось. Хотелось остаться в темноте рук навсегда.

Кто-то потрогал его за колено.

– Отстань, – выдавил Бобка.

Кругло постучал по тыльной стороне ладони. Злость закипела вмиг. Хотелось пнуть, чтобы мишка улетел в малиновые кусты. Бобка мазнул по глазам рукавом, подбирая влагу. Отдернул руки.

– Что тебе?

Глаз и пуговица таращились ему в лицо:

– На ручки.

Мишка протягивал лапы.

Которые Бобка сам вырезал из ситцевого фартука. Которые Бобка сам тщательно прошил стежком «козлик». Которые Бобка сам набил вынутой из матраса ватой.

Жалость и вина сдавили Бобке сердце. «Он же не просил, чтобы его делали».

Бобка протянул свои. Мишка подтянулся, припал, ткнул морду Бобке в шею и затих.

Бобка поднял руку и погладил туго набитую спинку.

Все, что он теперь мог, он должен был – думать, решать, делать – сам.

* * *

Сару Майор вытащил из окошка за шиворот, как котенка. Поставил на ноги. Она одернула платье, тут же схватила Шурку за руку, спряталась за нее, показывала лишь краешек лица – наблюдала за незнакомцем в форме.

– Ну ты и компанию с собой приволок, – недовольно заметил Майор.

Елена Петровна стояла, скрестив ноги: стыдливо прикрывала одной дырку на колене другой.

– Виноват, вы в туалет хотите? – безжалостно поинтересовался Майор. Елена Петровна стала цвета знамени гвардейского полка.

– Да и вы, гляжу, не один, – парировал Шурка. У парапета поблескивал черный автомобиль. Капли тряслись на его лакированных крыльях. В окошке водителя маячила рожа: будто пенек с сучком-носом.

– А, считай один. Это же Ложкин.

Увидев, что на него смотрят, водитель заглушил мотор. Тут же, словно сняли покров, стало слышно сдавленное рычание. Рычали двое. В арке. Так, как это делают кошки: подвывая животом. Шурка различил в свежем речном воздухе запах тухлятины. Елена Петровна вытаращилась, попятилась, пока не уперлась задом в ограду.

– Вижу, прошлая встреча прошла в теплой дружественной обстановке, – прокомментировал Майор. – Ну вы даете. Сразу драться.

– Вы, я погляжу… – настырно начала Елена Петровна.

Майор вынул из-за отворота шинели бумажку. Смял, скатал. Пульнул в темноту.

Из арки ответило шипением.

– Это же совсем котята.

– Котята? – не поверил Шурка. Прислушался к темноте в арке. Мягкая возня. Шуршал бумажный шарик.

Бах! – вздрогнули все трое. Водитель молодцевато выпрыгнул, хлопнул дверцей – в тишине ночи звук этот грянул, как выстрел.

Водитель вытянулся во фрунт:

– Гвардии ефрейтор Ложкин.

Выкатил грудь, показал медали. Под погоном торчала свернутая пилотка.

– Молодец, Ложкин, – Майор оглядел его, будто видел впервые (Ложкин смотрел вперед, не мигая). Похвалил. – Как говаривал один царь, не помню, какой по номеру, – царей этих больше, чем собак в ленинградском уголовном розыске… Солдат должен иметь вид лихой и придурковатый. Чтобы своим разумением не смущать начальство. А вообще, горячо рекомендую: жулик, каких поискать.

– На себя посмотрите, – пробурчал Ложкин.

– Дисциплинка… А ну! Смир-на!

Ложкин хлопнул себя руками по бокам. Еще больше выкатил грудь. Глаза сделал стеклянные. Очевидно оба ломали какую-то свою давнюю комедию.

Елена Петровна глядела круглыми глазами. Губы были сжаты в нитку, она подвывала, не размыкая рта: «Ы-ы-ы-ы-ы». «Сейчас опять захохочет. Еще не хватало», – подумал Шурка. Сара так и показывала из-за Шурки лишь висок и черный глаз.

– Извините, – вмешался Шурка. – Скоро полночь.

Майор отмахнулся:

– Полночь настанет, когда я скажу. Головной убор, – прицепился он к Ложкину. Тот засуетился, вынул пилотку, развернул, пристроил на голову, подернутую рыжеватой, как задок у шмеля, щетиной.

– Вот так, – успокоился Майор. – А то что подумают гражданские.

Шурка закатил глаза. Майор его передразнил. Шурка хотел было надуться, но решил сделать вид, что не заметил.

Ложкин подскочил к автомобилю. Распахнул дверцу на заднее сиденье.

– Прошу, – пригласил Майор. И тут же придержал Шурку за плечо. – Женщины и дети вперед.

Шурку обожгла досада. «Умеет же он задеть». Елена Петровна торопливо полезла внутрь. Она бы и в канализационный люк полезла. И в водопроводную трубу. Хоть куда. Только бы подальше от рычания, от запаха тухлого мяса, от «котят». Опасливо перебралась к ней Сара.