Вокруг света на такси - [3]
Отлично.
Пассажир. Переодеться надо и на работу успеть. Между прочим, мы с тобой коллеги. Быстро спроси — кто я? Резко отвечаю — замначальника по транспорту. У меня таких сто машин, а сам на такси мотаюсь…
Таксист. С эстакады съедем, а там куда?
Пассажир. До первого перекрестка, потом покажу. Слушай, бросай свой парк, иди ко мне работать!
Таксист. Мне и здесь хорошо.
Пассажир. Башню при въезде на мост знаешь? Моя фирма. Обидно, мимо проезжать будем, но мне домой край заехать надо. Побриться… Как ты считаешь, у каждой бабы должна быть электробритва? А у нее нет.
Таксист. Отстань от меня, знаешь что!
Пассажир. Вот не поверишь, каженный раз на этом самом месте — нет, чтоб баба из своего района попалась… Как нарочно, все на выселках живут. Прямо взбесились! Но вечером, заметь, едут в центр, расходятся пр ресторанам, по кафе, по театрам там… А к ночи мужиков по своим микрорайонам растаскивают. Просыпаешься утром — на стене незнакомые обои, за окном неопознанный пейзаж… «Здравствуй, зайка, с добрым утром!» А зайка лежит и думает, как побыстрее на улицу сигануть и такси поймать. Хорошо еще такси, а то иногда самолет ловить надо. Просыпаешься в Питере, а через пару часов на работу… У меня правило: что бы ни случилось — на работу! Ловишь самолет. Бабки всегда при мне. Нет, с холостой жизнью пора кончать!.. Как у тебя насчет этого?
Таксист. Продолжаю. Конца не предвидится.
Пассажир. Ау меня сил больше нет. На одном транспорте прогораешь. Ну, не могу больше! А бабы идут и идут, как ракеты на цель. Что посоветуешь?
Таксист. Противоракетную оборону.
Пассажир. Они пробьют!.. Ты знаешь, пробовал. Не брился, одевался черт знает во что, на лице изображаешь полное дебильство, ну, чтобы вечерком одному где-нибудь спокойненько посидеть. И что ты думаешь — утром просыпаешься в розовой ванной, сверху душик тепленький поливает, снизу бадузанчик подпирает, а она стоит над тобой с шампунем и ждет, когда ты глазки свои откроешь, чтобы мыла в них напустить. Хорошо же, в следующий раз все наоборот: сидишь чистенький такой, волосики зализаны, проборчик по линеечке, в глазах моральная чистота стоит, ну, прямо дистиллированный такой мужчинка… И что же — пробуждаешься утром в какой-нибудь грязной берлоге, над кроватью табличка с трансформаторной будки «Не влезай — убьет!», у стола вместо стульев два битых унитаза, с потолка свешивается солдатский сапог, внутри лампочка — люстра, понял… И лахудра с зелеными волосами тебе какое-то пойло протягивает в банке из-под тушенки. Но что характерно, при этом ты слышишь те же слова: «Здравствуй, зайка, доброе утро!» Ей. видишь ли, раз в месяц чего-то чистенького захотелось, прозрачненького — вот я ей и попался! Так и мечешься между чистотой и грязью, чистота — грязь, чистота — грязь… Как челнок. Устал.
Таксист. А эта из каких была?
Пассажир. Серенькая такая, ты же видел.
Таксист. А по-моему, ничего.
Пассажир. Вот я и говорю — ни-че-го.
Таксист. Пора поворачивать… Куда?
Пассажир. Иди направо.
Таксист. Где?
Пассажир. После зеленого светофора.
Таксист. Какого?
Пассажир. Черт, он уже красный. Вот как в жизни все меняется — в момент: зеленый — красный, зеленый — красный… Хватит, завязываю! Так однажды захлебнешься в чьей-нибудь ванне. Шеф, давай жениться, свадьбу вместе сыграем… Дешевле выйдет.
Таксист. У меня отец с матерью… я всегда смотрел на них — пара.
Пассажир. А я своего ни разу не видел. Даже на фотографии. На всех снимках был
отрезан. Это мать.
Таксист. Моя умерла. Рак.
Пассажир. Сколько было лет?
Таксист. Шестьдесят два. Сказала отцу: «Через год женись». Ноль.
Пассажир. У моего на одной фотографии пальцы остались, на Материной руке… тонкие-тонкие… А у меня лапа… Ну и что, твой так и не женился?
Таксист. Однолюб.
Пассажир. Ты, я вижу, тоже такой.
Таксист. С бабами мне всегда не везло. Если нравится — не могу познакомиться, если познакомлюсь — не хочет идти, если идет — не дает прикоснуться, а если дает прикоснуться — я теряю к ней всякий интерес.
Пассажир. Может, ты им стихи читаешь?
Таксист. Иногда.
Пассажир. Ошибка!
Таксист. Есенина.
Пассажир. Большая ошибка!
Таксист. А кого надо?
Пассажир. Никого. Они ведь как — видят, что ты не такой, как все, значит, с ним нельзя, как со всеми. И ты горишь!
Таксист. «Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю: как сказать мне для прекрасной Лапы по-персидски нежное „люблю“»?
Пассажир. Вот и сгорел!
Таксист. Красивое имя — Лала.
Пассажир. Старик, если тебе на себя наплевать, не порть коммерцию другим.
Таксист. Я — только себе.
Пассажир. Не скажи, все в этом деле связаны. Портишь бабу как продукт.
Таксист. Тебе что, Есенин не нравится?
Пассажир. Женщины надо касаться холодной рукой. Они это уважают. Вот моя будет сидеть в кафе до закрытия, а завтра придет за тот же столик.
Таксист. А ты что, не собираешься туда появляться?
Пассажир. У меня в три совещание. До конца дня. Так что, старичок, извини.
Таксист. Мне-то что…
Пассажир. Я тебе скажу, даже хамство годится. Если мужчина хамит, значит уверен. От уверенных не уходят. Ты что, хамить не можешь?
Таксист. Только с клиентами. (Смеется.)
Пассажир.
В центре пьесы – переосмысление противостояния стиляг и идеологически правильных партработников: главный герой произведения по кличке Бэмс во время учебы в университете был призван к ответу вышестоящими органами за свое увлечение «американским образом жизни», а проще говоря, западной музыкой. Его сокурсник, комсорг Ивченко – не вмешался в учиненную над ним расправу. Встретившись спустя много лет, бывшие друзья смотрят на давно отгремевшие страсти с позиции умудренных жизнью людей.Как писал сам Виктор Славкин: «Поначалу пьеса называлась «Дочь стиляги», и в ее основе лежала подлинная история.
До резкой смены эпох оставалось еще без малого 10 лет, но в застойном воздухе 80‑х драматурги позднесоветского периода уже улавливали меняющиеся настроения, пытаясь выразить свое поколение. Пьеса Виктора Славкина «Серсо» по праву стала легендарным текстом уходящей эпохи, увековечив «внутренних эмигрантов» советского периода, потомков чеховских недотеп, разочарованных в себе и в стране людей, смиренно живущих в то время, когда им выпало жить.«Серсо» имеет и другое название, ставшее крылатым выражением: «Мне 40 лет, но я молодо выгляжу»: компания 40‑летних, в разной степени знакомых друг с другом людей приезжает на выходные в загородный дом.
В сборник драматурга Виктора Славкина вошли пьесы «Плохая квартира», «Мороз» и «Картина». Они охарактеризованы автором как «одноактные комедии». Небольшие изящные произведения объединены темой абсурдности одиночества и отчуждённости от мира. В «Плохой квартире» Славкин вдохновляется классиками драматургии абсурда, соединяя абсурд с житейской, даже немного сентиментальной историей. Герой «Картины», художник, мучительно пытается решить, хочет он быть Творцом или нет, а для героя «Мороза», «специалиста по всему на свете» вся жизнь проходит незаметно за абсурдными телефонными консультациями.
Первая пьеса Виктора Славкина. Действие происходит в оркестре между музыкальными номерами. Один из музыкантов пришел на репетицию, забыв дома ключ от футляра. Он никак не может открыть футляр и достать инструмент. Репетиция идет без него, а музыкант чувствует, как выпадает из коллектива. Окружающие начинают по-разному к нему относиться. Одни переживают, другие говорят: и без него хорошо, не очень-то он и нужен. В один из антрактов режиссер его спрашивает: вы помните, на каком инструменте играли? Может быть, мы позовем имитатора, он сымитирует звук? К тому времени музыкант уже не может вспомнить, что же у него за инструмент, пытается как-то описать звук, но никто его не понимает.
Обычный графоман решает обмануть судьбу – переписывать тысячи страниц пушкинских сочинений, чтобы в каккой-то момент, разогнавшись – написать что-то своё.И у него получается…почти, потому что у всего есть своя цена.
В начальной ремарке «Стрижки» драматург подчеркивает, что особой разницы нет, будет ли главный герой по ходу действия стричь одного клиента, или же разные люди будут сменять друг друга в его кресле. Все это неважно, потому что парикмахер достиг той критической фазы, когда ему просто необходимо выговориться, чтобы озвучить прежде всего для самого себя давно назревшие мысли: «Я, знаете, до сорока лет страдал от своего характера, от того, что он не такой, как хотелось бы… До сорока лет я боролся со своим характером, думал – переломлю себя, и жизнь пойдет другая.