Воины Карла XII - [23]

Лес все ширился и ширился. Он закрывал горизонт и неуклонно, неудержимо продвигался вперед, по телам истекающих кровью, по телам уже мертвых. И это было войско царя, которое наступало, чтобы завладеть своей землей и утвердить свою власть на все грядущие времена. Все громче и громче отдавался в ушах зловещий, приглушенный гимн. Медленно, шаг за шагом, словно в похоронной процессии, между взмахами кадильниц, над тысячами и тысячами голов плыл гигантский штандарт. На его полотнище виднелось родословное древо царя, в окружении святых, а поверху, над изображением Святой Троицы, красовался царский лик.

Беглецы из шведского войска собрались вокруг носилок короля, в обозе, где их охраняли дворянское знамя и несколько других полков.

Нога у короля был перевязана, копоть худо-бедно стерта с лица, а сидел он в синем возке подле раненого полковника Хорда.

— Где камергер Адлерфельт? — спросил король, и окружение отвечало:

— Убит ядром как раз позади носилок Вашего Величества.

В это же мгновение мимо возка в хаотическом беспорядке проследовали поределые ряды даларского полка.

— Даларцы! — окликнул их король. — А где Сигерот, ваш полковник, где майор Свинхувуд… и где веселый Дракен, который так храбро сражался на редутах, что заслужил право командовать полком?

— Они все убиты.

— А где Маленький принц, и Пипер, и фельдмаршал?

Окружающие покачали головами и обменялись взглядами. Неужели следует выложить королю всю правду? Неужели стоит в этот день Страшного суда открыть ему всю меру его теперешнего одиночества? Да еще вдобавок рассказать, что Хедвиг-София, его возлюбленная сестра, вот уже полгода лежит в гробу… так и не погребенная?

Никто из них не мог взять на себя такую смелость.

— В плену, — отвечали они, помешкав.

— В плену? У московитов? Уж лучше бы тогда у турок. Вперед!

Он смертельно побледнел, но говорил спокойно, почти с торжеством в голосе и с неизменной улыбкой на устах.

Тронутый сединой солдат из даларского полка шепнул товарищам:

— С того дня под Нарвой, когда нами командовал Стен бок, я еще ни разу не видел его таким моложавым и радостным. Ей же ей, он воспринимает это как день победы.

Возок покатился, и впереди своего, смешавшегося, полного отчаяния, отступающего войска гордых оборванцев, бранящихся маркитанток, громко стонущих калек и охромевших лошадей двигался король шведов с развернутыми знаменами и бравурной музыкой, словно одержав свою величайшую победу.

Уже часа в два отзвучали последние залпы, после чего тишина опустилась на поле битвы, где живьем насаживали на кол последних казаков Мазепы и бесчисленных запорожцев. Дворы и мельницы выгорели дотла, деревья были расщеплены снарядами, а павшие герои лежали под слоем пепла и земли, все как один — с широко открытыми глазами, словно находясь уже в другом мире, они оглядывались па прошедшие годы и на тех, кто остался в живых. Несколько плененных пасторов и солдат рыскали по полю, отыскивая своих соотечественников, порой они выкапывали неглубокую могилу, над которой под покровом июньских сумерек тихо шептали погребальные слова на языке далекой родины. Затем могилу присыпали землей, чтобы порасти ей тростником и репеем, которые уже много столетий сухо шелестят под порывами степного ветра на заболоченной равнине, прозванной среди русских Шведским кладбищем.

Когда один из священников обнаружил тело обер-лейтенанта Ветцеля, погибшего вместе с обоими сыновьями, он поднял с земли лежавший подле мертвых пустой переплет молитвенника, украшенный фамильным гербом.

— Ты — последний в роду своем, — сказал он, — а как много родов прекратили свою жизнь на этом поле! Галле, Сигеррот, Маннерсверд, Розеншельд… Если я разорву теперь герб твоего рода на этом переплете и рассею его по ветру, я тем самым от имени народа своего, скорбящего и униженного, развею фамильный герб над всеми.

Множество тел было свалено в высокую кучу перед шанцами, где днем шло особенно яростное сражение, другие валялись в беспорядке, и воздух почти сразу же наполнился смердящим запахом и стаями воронья. С воцарением темноты тишина все торжественней опускалась на обширное поле смерти, но раненые по-прежнему умоляли о глотке воды. Изувеченные наиболее жестоко просили сжалиться над ними и прекратить их мучения благодетельным ударом меча либо подползали к убитой лошади и, достав из кобуры пистолет, сами лишали себя жизни после того, как, из последних сил держась на ногах, призывали благословение на всех, оставшихся дома, и произносили вслух молитву. В другом месте смертельно раненный драгун начинал выкрикивать грозные слова и благодарить Господа за свои почетные раны. Он произносил над самим собой и над своими убитыми товарищами заупокойную молитву, трижды зачерпывал ладонью землю и посыпал ею свою грудь. Из праха ты вышел и в прах возвратишься!.. Затем он с той же страстью прочел проповедь о грядущем воскресении и под конец завел высоким голосом погребальный псалом, не то двадцать, не то целых тридцать голосов в темноте, под ясным звездным небом издали подхватили этот псалом.

Мотрен-Проповедник, который бродил по полю, не испытывая при этом ни малейшего страха перед убитыми, тоже присоединил свой голос к хору, когда смолк голос драгуна. Тут в глаза ему бросилась спешащая по полю старуха с факелом, а за ней следовала толпа крестьян с длинными дрогами, на которые они складывали одежду убитых и прочую добычу. Раненый корнет, который еще не успел испустить дух, оборонялся одной рукой, чтобы не дать им сорвать висевшую у него на шее цепочку с маленьким серебряным крестиком, но они закололи его вилами. И тут к ним подскочил Мортен-Проповедник.