Воинство ангелов - [18]

Он молчал. В сознании моем устало ворочались мысли, вращаясь кругами. Гнев и досада все еще гнездились внутри, но теперь они утихомирились, как пойманные в коробку мыши, поначалу шебуршившиеся там, отчаянно царапавшиеся в стенки, пищавшие от страха и возмущения, а потом уставшие и затихшие на минуту, чтобы позже с удвоенной силой опять возобновить атаку на стенки.

Да, я устала. И несмотря на все произошедшее, присутствие отца странным образом успокоило меня, заставив почувствовать, что теперь я, пожалуй бы, и уснула.

— Мэнти, — сказал он наконец, и голос его удивил меня, ворвавшись в полудрему, — Мэнти, — повторил он, — ты прости меня.

Тут сон моментально слетел с меня от ясного сознания того, что я приобрела некое преимущество — не для того чтобы тут же им воспользоваться, но чтобы хранить про запас возможность самооправдания или даже мести. Поэтому я ничего не ответила.

— Мэнти, — сказал отец, — наверное, я плохо обращался с тобой, лапочка.

Я все молчала, тихо лежа на спине со скрещенными на груди руками, понимая, что молчанием своим берегу полученное мною тайное преимущество.

— Знаешь, — донеслось из темноты, и глаза у силуэта блеснули, — я не хотел тебя обидеть.

— При чем тут мои обиды? — сурово ответила я, еле заметно, но с легкой горечью выделив слово мои и тем начав чуточку использовать свое преимущество. — Я о тебе забочусь!

— Понимаю, — серьезно сказал отец. — Просто такой разговор был для меня неожиданностью. Я об этих вещах как-то не думал…. — Он осекся, потом поправился: — Нет, это неправда. Думать я, конечно, думал. Как можно не думать об этом, пусть даже и знаешь, что это неправильно?

— Ты мог бы освободить рабов, — сказала я.

— Детка, — сказал отец, — мне все равно пришлось бы тогда заботиться о них. Как и о Крошке Мэнти заботиться. Мне на это денег не хватит.

Я заученно ответила, что выплаченные деньги окупятся, потому что в конечном счете принесут прибыль. В Оберлине всегда приводили этот довод, когда речь заходила о прибыли и выгоде. Довод был не столь беспроигрышным и неотразимым, как доводы морального порядка, но как-никак это был довод, и я к нему прибегла. Но отец лишь усмехнулся невесело и сказал, что до того, как это окупится, ему не дожить. И денег таких, повторил он, у него нет, а те, что есть, он должен беречь. Для меня беречь, добавил он. С тем, чтобы я не знала нужды и могла жить в свое удовольствие.

— Но я не хочу жиреть на негритянском поте! — воскликнула я. — Такая жизнь хуже смерти!

Благородство и чистота моих чувств, восхищавшие меня саму, сообщили убежденность и пыл этим словам. Как красива, должно быть, подобная смерть!

Но отец возразил, что иногда приходится жить не так, как хочется. Вот он, например, хоть и родился в Старвуде, но порою мечтал и о другом — о новых местах, о какой-то другой жизни. Он даже делал попытки вложить кое-куда деньги, чтобы сойти с проторенной дорожки. Да что там, он давно бы распродался, вот только не верит, что из продажи людей может выйти толк.

— Но ведь ты продал Шэдди, — сказала я и тут же поняла, что попала в яблочко.

После секундного колебания он веско заметил:

— Это другое дело.

Но я едва расслышала этот ответ, переполненная каким-то новым, могучим и непонятным чувством. Меня что-то властно подняло с подушек, и, подавшись вперед к отцу, я настойчиво продолжала:

— Зачем, зачем ты его продал?

В голосе моем были слезы. Я вдруг почувствовала, что должна это знать.

Ответа не было. Потом отец неловко заворочался на стуле, глаза его опять блеснули в темноте. Все, что мог он сказать, это:

— Иногда, детка, приходится делать и неприятные вещи.

— Но почему ты тогда так поступил? — спросила я, захваченная этим допросом.

— Иногда приходится делать и то, чего не хочешь.

Я придвинулась к нему совсем вплотную. Словно чья-то сильная рука толкнула меня в спину.

— Но ты же хотел! — выкрикнула я.

Я надвинулась на него, сидя на самом краешке постели в позе обвинительницы, и мне казалось, что мрак сползает с его лица, обращается в бегство под натиском ошеломительной правды моих слов, ошеломительной даже для меня самой, хотя и совершенно непонятной.

И я спокойно сказала:

— Ты ревновал меня к нему, — и откинулась на подушки умиротворенная, очистившаяся.

Отец не сказал мне ни слова. Он продолжал молча сидеть возле меня, пока я не уснула.

Наутро, расставаясь, мы чувствовали какую-то скованность и холодок, и я рада была возвратиться в Оберлин к жизни, которую понимала теперь лучше, чем собственного отца. Отцовские письма я по нескольку дней оставляла нераспечатанными. Я много молилась. Все последующие месяцы, даже видясь с отцом, я сохраняла дистанцию, замкнувшись в тесной каморке своей души, как замыкается в углу ветшающего особняка человек, которого внезапно постигло разорение, — хоронится там среди пыли и паутины, питаясь жалкими крохами, корками хлеба и затхлой водой. Печальная история моя стала всем известна. Я была девочкой, которую отец отверг вместе со спасением, что не мешало ей продолжать молиться за него. Те, кто был понабожнее, стали проявлять ко мне особую нежность: я как бы выросла в их глазах. Другие выражали мне осторожное сочувствие.