Воинство ангелов - [17]

Неловко, грубо, я очертя голову кинулась напролом — так хирург, начиная операцию, вонзает в ткани мясницкий нож. Я объявила отцу, что он проклят. Сказала, что он толкает к погибели мою бессмертную душу, заставляя меня жиреть на негритянском поте. Сказала, что он должен избавиться от рабов. Все это я выпалила как из пушки.

— Боже правый! — воскликнул отец, и я в запальчивости своей даже внимания не обратила на это упоминание Господа Бога всуе. Он выкатил на меня глаза так, что они, казалось, выскочат сейчас из орбит. — Боже правый! — опять повторил он. — Ты хочешь, чтобы я избавился от тетушки Сьюки? От Марти? Мне казалось, что ты любишь их!

Я пояснила, что это действительно так, но их надо освободить.

— И куда же они тогда денутся? — удивился отец.

— Они могут жить там, где живут, — отвечала я.

— Тогда в чем разница? — возразил он.

— Разница, — выкрикнула я, — разница в спасении твоей бессмертной души! — Напыщенная фраза эта вырвалась у меня с какой-то яростью и прокатилась по зале, гулко и звучно — так, что удивила даже меня.

За соседним столиком сидела компания, также ужинавшая пораньше, — два джентльмена с дамами — все молодые и нарядные. В гробовой тишине, воцарившейся после моего выкрика, раздался смешок одного из джентльменов.

Это было уж слишком. Я и без того знала, что все вышло плохо, неудачно, злобный же смешок нераскаянного греха заставил меня окончательно понять свое бессилие. Глаза мои наполнились слезами стыда и отчаяния.

После моей тирады лицо отца выражало сложную смесь озадаченности, огорчения и, возможно, некоторой досады. Вспоминая об этом случае теперь, я понимаю, что заставила его испытать замешательство и болезненное смущение, что досадовал он из-за невозможности ответить мне ничем, кроме как какой-нибудь снисходительной и бесчестной уверткой.

Но смех, донесшийся от соседнего столика, был делом другим. Лицо отца окаменело, казалось, будто окошко вдруг прикрыли железной ставней. Смеются? О, тут уж в старомодной простоте своей он, к счастью, знал, как поступить, и в этом было для него большое облегчение.

Поднявшись, он положил салфетку и в два неспешных шага приблизился к соседнему столику. Встав там возле нарядной компании в своей деревенской одежде, он сказал с интонацией, тоже показавшейся мне вдруг непривычной, не той, какую слышала я в последнее время в Оберлине:

— Ваш смех, сэр, доставил огорчение этой… — казалось, он не сразу нашел слово, каким можно было называть меня и поэтому, повернувшись ко мне, окинул беглым взглядом, дабы понять, что я есть такое на самом деле, — … этой юной леди.

Сказать по правде, в тот момент я больше была похожа на готовую вот-вот расплакаться тринадцатилетнюю девчонку, смущенную и растерянную, но сказанное им явилось для меня некоторым воздаянием за недостаточную серьезность, с какой он воспринял мою тираду, и в сердце моем забрезжил лучик надежды.

Отец же продолжал:

— И я позволю себе сказать вам, что вы дурно воспитаны.

Сильно покраснев, мужчина хотел было встать из-за стола, но отец остановил его словами:

— И не думаю, что вы осмелитесь возмутиться. Если же осмелитесь, пеняйте на себя.

Отец уже собирался повернуться к джентльмену спиной, когда одна из дам воскликнула:

— Но он же угрожает тебе, Джон! Вызови полицию!

— Полицию… — задумчиво сказал отец, смерив взглядом того, кого назвали Джоном, после чего, покачав головой, обратился на этот раз к даме: — Нет, мадам, и полицию он вызвать не посмеет! — И повернувшись к компании спиной, отец помог мне вылезти из-за стола и рука об руку со мной с важным видом направился к выходу.

Уже в дверях я услышала перепалку за столиком. До меня долетели слова: «Не надо было насмехаться над ребенком».

Меня назвали ребенком, и это было даже обиднее того, что он смеялся! Единым махом все, что я сказала и сделала, и все, что сделал отец, уничтожено, превратившись в обычную глупость и ничего больше. Я ужасно сконфузилась, мне казалось, что вослед нам раздаются взрывы смеха, и смех этот, неумолчный, саднящий, пробирающий до костей, будет сопровождать нас всегда. Я даже попыталась отойти, отстраниться от отца, словно даже в его желании защитить меня было что-то нечестное, нечистое, и попытка утешить меня, назвав «юной леди», тоже вдруг показалась мне глупой.

Возле двери в мою комнату отец смущенно поцеловал меня и пожелал доброй ночи. Он тоже чувствовал какую-то неловкость. Он сказал, что надеется, что я хорошенько высплюсь. Потом он ушел, и я разрыдалась.

Выплакавшись, я лежала без сна, и слезы сохли на моих щеках, а жизнь казалась беспросветной, как мрак вокруг. Наконец дверь комнаты отца чуть приоткрылась, ко мне проник неуверенный лучик света, и голос отца произнес:

— Спишь, Крошка Мэнти?

Я ответила, что не сплю. Он вошел все равно очень тихо, на цыпочках, внеся зажженную лампу-ночник, которую поставил на столик, подальше от моей кровати, словно предпочитал темноту для дела, которое задумал. Пододвинув к кровати стул, он сел неловко, напряженно и сцепил руки на коленях. Сидя между мною и лампой, он казался мне лишь темным силуэтом, и тень от его фигуры падала на кровать.