Воинство ангелов - [16]

Нет, голодной из-за стола Терпинов я не вставала, но меня не покидали и видения-воспоминания о копченом окороке или вкуснейших сладких пирогах тетушки Сьюки. В домах, где всем заправляют тетушки Сьюки, в отместку или в качестве воздаяния за былые лишения и варварскую простоту той жизни, что вели их сородичи в прошлом, а может, и из попустительства хозяев, еда призвана не просто насыщать, но восхищать своею роскошью и изобилием.

Отец придерживался подобных же представлений и, видимо, во время моих наездов улавливал мои желания, потому что в Цинциннати он буквально закармливал меня разными вкусностями и щипал за щечку или плечо, приговаривая:

— Должен же я подкормить ребенка! Худые, как жердь, девчонки нам не нужны! Верно ведь, мисс Айдел?

На что супруг мисс Айдел мистер Мюллер разражался басовитым смехом: «Хо-хо!», сочным, словно только что пропустил стаканчик, и поглаживал золотистую курчавую бороду, а мисс Айдел, критически оглядев меня, говорила:

— Думаю, все будет как надо.

И слова эти странным образом меня радовали и наполняли надеждой.

А потом я возвращалась в Оберлин, где жизнь, как я выяснила, тоже имела свои приятные стороны. Например, успех, которым я пользовалась, и особое внимание, которым меня окружали, — так относились бы, наверное, к новообращенному индейцу, к подвергшемуся гонениям и изгнанному из родных мест аболиционисту, беглому рабу, которого судьба забросила в наши края, дав маленькую передышку в его странствии на пути к свободе, или возвратившемуся от дикарей миссионеру, все еще мучимому тропической лихорадкой и переполненному необыкновенными впечатлениями от первобытных ужасов Золотого Берега. Только мое положение было неопределеннее, двойственнее.

Я не принадлежала ни к проповедникам спасения, неожиданно и театрально являвшимся среди нас, ни к спасенным ими. Спастись окончательно мне мешало бремя таинственного греха, несомого всеми, кто жил южнее реки Огайо, ибо в Оберлине считалось, что грех рабовладения неизбежно влечет за собой и все прочие грехи — странные, манящие.

Двойственность эту можно было уподобить положению раскаявшегося людоеда, от которого все еще с опаской ждут того, что, отправившись домой, он поспешит скинуть с себя христианскую одежду и, разукрасив во все цвета кожу, предастся своему дьявольскому магическому ритуалу. И как можно было счесть мое спасение полным и окончательным, если мой отец все еще владел рабами? Как сказал однажды мой приятель, я жирела на негритянском поте.

Слова эти произвели на меня сильнейшее впечатление, меня даже затошнило, а ночью вырвало, хотя следует сказать, что тошноту вызвало не столько раскаяние мое, сколько возникшая перед глазами картина. Мне представилось, как, сидя перед дымящимся котелком, я радостно уписываю похлебку из негритянского пота. После того случая и той рвоты во мне зародилась идея о счастливом и высоком моем предназначении. Я увидела себя — и картина эта и сейчас всплывает в памяти — в белых развевающихся одеждах, маленькая девочка со скромно потупленными глазами, но горящая огнем благородного предначертания, девочка, умоляющая отца исправиться, спастись, и в конце концов убеждающая его ступить на праведный путь, и он делает этот шаг под восторженные крики темнокожих, в таких же, как у меня, развевающихся белых одеждах, что было странно, ибо темнокожие в Старвуде — ни тетушка Сьюки, ни старый Джейкоб, ни Марти и никто из слуг — белых одежд, конечно, не носили.

Я доверила этот спасительный план моей лучшей подруге Элли Петтигрю, розовощекой и бойкой Элли, чей бодрый дух и здоровое животное начало умели противостоять любым строгим постам и изнурительным молитвам. Элли сочла мой план превосходным. Она, как я заметила, даже чуточку позавидовала открывшейся передо мной замечательной возможности. Ее собственный отец самым унылым и безнадежным образом был уже спасен.

Мое очередное свидание с отцом происходило на Рождество моего третьего года обучения в Оберлине. В колледже празднование Рождества почиталось язычеством, и по дороге в Цинциннати я решила по возможности не участвовать в друидских торжествах, готовя себя к акту спасения моего отца. Но очутившись в его крепких объятиях, ощутив его теплое дыхание у самого уха, я позабыла о своем долге. Сверкающая зала роскошного ресторана, красота разряженной мисс Айдел, аромат свежей хвои и праздничных свечей и подарки для меня — в том числе большой шоколадный торт от тетушки Сьюки — погребли мои благие упования. Слишком бурную радость доставили мне гибельные тенета и соблазны этого бренного мира. Вдобавок, вместо того чтобы находиться в гостинице с отцом, я часть времени проводила в доме Мюллеров. Мистер Мюллер, как мне объяснили, был в отъезде — поправлял здоровье на юге, и мисс Айдел, как сказала она, была рада компании. Мне разрешили лазать по ее шкафам и даже примерять наряды, и я с легкостью попалась на эту удочку.

Лишь перед самым моим возвращением я устыдилась и, почувствовав себя виноватой, решилась действовать. Наутро мне предстояла обратная дорога, вставать надо было рано, и потому ужинали мы не так поздно, как обычно. Мы сидели в ресторане нашей гостиницы, и отец потягивал что-то из рюмки, говоря, что это хорошо для пищеварения. Внезапно я поняла, что час настал.