Воин в поле одинокий - [8]

От сырости потряхивая лапой,

Вдоль ящиков крадётся тихой сапой

И думает: «Вот я тебя сейчас!».

«Ладони ветра пахли мятой…»

Ладони ветра пахли мятой,

Касаясь губ, касаясь щёк,

А повод — кожей сыромятной

И конским потом, и ещё

Дорожною сухою пылью

И светлым дождиком грибным,

Старинной небылью и былью,

Забытым чем-то и родным.

И, прижимаясь к жесткой гриве,

В потоке времени скользя,

Я понимала, что счастливей

Стать на земле уже нельзя,

Что завтра по траве примятой

Чужой скакун продолжит бег…

Лишь терпкий запах дикой мяты

Со мной останется навек.

«Человек исчезает. И время, сужая зрачок…»

Человек исчезает. И время, сужая зрачок

До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину.

Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо —

Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину.

Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги,

Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица…

Всё равно — погоди, с каждым часом сужая круги,

Торопить меня в путь, из которого не возвратиться.

Доживу до весны, и границы стеснённой груди

Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину,

И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди…

Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».

«Без обвинений и высоких слов…»

Без обвинений и высоких слов

Мне воронёный ствол упрёт в затылок

Эпоха рынков, нищих стариков,

В кошёлки собираемых бутылок.

Эпоха, где уже не на кресте —

На поручнях промёрзлого трамвая

В раздавленной телами пустоте,

Распяв, тебя сейчас же забывают.

Где, как во сне, без голоса кричать,

И погибать в слепом бою без правил,

Где горького безумия печать

На лоб горячий кто-то мне поставил.

Где получувства точат полужизнь,

И та привычно, и почти не страшно,

С краёв желтея, медленно кружит,

И падает в архив трухой бумажной.

Где время, обращённое в песок,

Сочится, незаметно остывая,

И отбывает слишком долгий срок

Душа — на удивление живая.

Из книги «Геометрия свободы» 2004

«Когда Фонтанки вспухшая вода…»

Когда Фонтанки вспухшая вода

В безмолвии пугающе-несытом,

Как будто часа ждущая беда

Шевелится под вздыбленным копытом,

Когда в обнимку пляшут свет и тьма,

На бронзовой уздечке удавиться

Тут можно. Или нет — сойти с ума

И дальше жить. Никто не удивится.

И на мосту, средь скачущих теней,

Где всё и вся равны и равно ложны,

Не так уж сложно удержать коней,

И только напоить их — невозможно.

«Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить…»

Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить,

Во весь голос не то что кричать — говорить.

Водка пахнет сивухой, вода — солона,

И на стену в ночи наползает стена.

Утро щёлкает плетью, а по вечерам

Кто-то ищет меня в перекрестии рам,

И холодного зеркала пристальный взгляд,

Словно блик на штыке, словно окрик «назад!».

Этот дом, он как зверя меня обложил,

Коридорами, лестницами закружил.

Я — живая мишень, я на злом сквозняке

Своё робкое сердце держу в кулаке.

«А во дворе густой туман похож…»

А во дворе густой туман похож

На волглое бельё с казённой койки.

Из форточки сочится запах стойкий,

И по спине волной проходит дрожь.

Гуляют сквозняки. Мои шаги

Пересекают вектором движенья

Невидимые петли и круги

И гаснут в коридорном средостенье.

На грани фола — жизнь. В чужой уют,

В трёхмерное пространство неумело

Я год за годом втискиваю тело

И душу, перекрученную в жгут.

И только заоконный мой двойник

Изученно-неведомой природы

Так тих и светел, словно он постиг

Простую геометрию свободы.

«Отец мой был похож на волка…»

Отец мой был похож на волка —

И сед, и зол, и одинок.

Лишь на руке его наколка —

Раскрывший крылья голубок.

Нелепо и довольно криво

Он всё летит из дальних стран,

Где сильный, молодой, красивый,

Мой батя не от водки пьян.

Где мать жива. А я, быть может,

В проекте, или даже — нет.

Где лёгкие тихонько гложет

Дымок болгарских сигарет.

И, напрочь забывая лица,

Сквозь морок, суету и тлен

Я снова вижу эту птицу,

Летящую средь вздутых вен.

И в зеркале заворожённо

Ловлю который раз подряд

Всё тот же странно-напряжённый,

Неуловимо-волчий взгляд.

«В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос…»

В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос.

Загадай на монетку — там решка с обеих сторон.

Всё — мираж, всё — коллаж, ускользающий дым папирос,

Тени ангельских крыльев средь вспугнутой стаи ворон.

Портупеей бумажной крест-накрест слепое окно…

Эй, лихач, погоди!.. Но размашист рысачий разбег.

И за здравие флота в бокалах вскипает вино,

И на саночки с телом замедленно падает снег.

На изломе времён, осыпаясь, меняются дни,

Легче пуха взлетают и рушатся тяжестью плит.

Затемнение снято, и в город вернулись огни.

И пронзённое шпилем, голодное сердце — болит.

«Когда отпустит боль, я вдруг увижу…»

Когда отпустит боль, я вдруг увижу

Фабричную трубу, кирпич двора,

И буквы на стене, под самой крышей,

Кричащие: «Гагарину — ура!»

И небо, что в прицельном перекрестье

Оконных рам похоже на дыру,

И флигель, где кусок прогнившей жести

Крылом подранка бьётся на ветру.

Отпустит боль, и я ещё услышу,

Быть может, через трещины в стене —

Скрипичная мелодия всё выше

Взбирается по тоненькой струне.

С естественностью веры бестревожной,

С наивностью гармонии простой —

По лестнице крутой и ненадёжной

Над вечно равнодушной пустотой.

«Под Одессой…»

Под Одессой

В местечке со странным названием

«Каролина Богаз»