Воин в поле одинокий - [4]

«…не забудь!».

И полётом стрелы обернётся чужое мгновенье,

И навылет пробьёт, и собою украсит мне грудь.

И прогнётся ковыль. И закружат в немом хороводе

Мириады огней на высоком на Млечном Пути…

Так и сходят с ума. Исчезают, навеки уходят,

При создании мира себя в переплавку пустив.

«Смерть в окно постучится однажды…»

Смерть в окно постучится однажды

Лунной ночью иль пасмурным днём,

И к плечу прикоснётся, и скажет:

«Ты довольно грешила. Пойдём».

И в полёте уже равнодушно

Я взгляну с ледяной высоты,

И увижу, как площади кружат,

И вздымаются к небу мосты.

За лесами потянутся степи,

Замелькают квадраты полей,

Но ничто не кольнёт, не зацепит

И души не коснётся моей.

Лишь пронзительно и сиротливо

Над какой-нибудь тихой рекой

Свистнет ветер, и старая ива

Покачает корявой рукой.

Камышами поклонится берег,

И подёрнется рябью вода,

И тогда я, пожалуй, поверю,

Что прощаюсь и впрямь — навсегда.

И, быть может, на миг затоскую,

Увидав далеко-далеко

На земле возле стога — гнедую

Со своим золотым стригунком.

И рванусь, и заплачу бесслёзно,

И беспамятству смерти на зло

Понесу к холодеющим звёздам

Вечной боли живое тепло.

Из книги «Жизни неотбеленная нить» 2001

«Из многих пёстрых видеосюжетов…»

Из многих пёстрых видеосюжетов,

Которыми нас кормит телевизор,

Засел осколком в памяти один,

Где люди в серой милицейской форме

Бездомную собаку расстреляли

У мусорного бака во дворе.

Она сначала всё хвостом виляла

И взвизгнула, когда раздался выстрел,

Ей лапу перебивший. А потом

Всё поняла и поднялась. И молча

Стояла и смотрела неотрывно

На тех или сквозь тех, кто убивал.

Я видела, как люди умирают,

Я зло довольно часто причиняла,

И мне ответно причиняли боль.

Я знаю точно: каждую минуту,

Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем

По пустякам, когда, закрыв глаза,

В объятиях любимых замираем,

Обильнейшую жатву собирают

Страдания и смерть по всей земле.

Конечно же, бездомная собака,

Расстрелянная где-то на помойке,

Не более, чем капля. Но и всё ж,

Собаки умирают нынче стоя,

А люди, утеряв свой прежний облик,

Иное обретают естество,

Столь чуждое и страшное, что разум

Смущается, и сердце замирает,

Пытаясь в бездну правды заглянуть.

«У морем разлившейся лужи…»

А поезд летит, и слепой гармонист

Играет «Прощанье славянки».

М. Дудин

У морем разлившейся лужи,

С неделю небрит и нечист,

Забытую ныне «Катюшу»

Играет слепой баянист.

Сидит он спокойно и крепко

На ящике из-под вина,

У ног его старая кепка

Деньгами совсем не полна.

За порванный ворот стекают

Дождинки, но в звуках живых

Сады по весне расцветают

В тридцатых и в сороковых.

А голос надтреснутым эхом

Срывается и дребезжит,

От жалости или со смехом

Бросаем мы в кепку гроши.

И лишь неожиданно кротко

Всплакнула: «Уважил, старик…»

Нетрезвая грузная тётка,

И мне показалось на миг:

Помята, хмельна и незряча,

Заслышав знакомый напев,

Россия тихонечко плачет,

По-бабьи щеку подперев.

Александровский парк

Здесь пахнет шавермой, и снежной талью,

И горечью дешёвых сигарет,

Здесь тонкой акварельною печалью

Неоновый окутывает свет

Ларьки, деревья, битую бутылку,

Компанию подвыпивших юнцов,

На столике пластмассовую вилку,

В витрине отражённое лицо.

И так легко, заслышав на минуту

Какой-нибудь заигранный мотив,

Очнуться средь сырого неуюта

И вздрогнуть, обнаженно ощутив,

Что, словно из глубокого надпила

Неудержимо-щедрая смола,

Жизнь истекла. В ней что-то было, было,

Чего понять я так и не смогла.

«Тополя вырубают…»

Тополя вырубают. Такое обычное дело —

За назойливый пух, что в июне летит высоко,

И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,

И по солнечным лужам плутает среди облаков.

Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно —

Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,

Что костистые ветви к земле наклонились опасно.

Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора.

Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует

Неуютное небо среди оголившихся стен,

И всё кажется мне — это долгую память людскую

Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

«По оврагам да по кочкам…»

По оврагам да по кочкам

То в присядку, то в прискочку

Боль-беда кружится-пляшет,

Рукавом дырявым машет,

Пляшет, пляшет босиком,

Слёзы сушит кулаком.

По расквашенным просёлкам,

Полувымершим посёлкам

То старухою бормочет,

То рыдает, то хохочет:

«Эх, родная сторона.

Я одна тебе верна!..»

Пустырём, болотом, лесом,

Серым пеплом, дымным бесом…

И, затихнув средь бурьяна,

Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной

Злым шутовским бубенцом

Сонной вечности в лицо.

А в ответ — глухое эхо

То ли грома, то смеха,

Крик нахохленной вороны,

Дрожь осины, шёпот клёна,

Да молчание икон,

Да земли чуть слышный стон.

«Кругом измена, трусость и обман…»

Кругом измена, трусость и обман…

Из дневника Николая II

Кругом измена, трусость и обман.

С мучительной натужностью воловьей

Век натянул в последний раз аркан —

И захлебнулся собственною кровью.

На пустыре величественный кран,

Как вождь, простёр пустую длань. И снова —

Кругом измена, трусость и обман,

И горький дым отечества больного.

«Грохот кухни и сортира…»

Грохот кухни и сортира,

Полутёмный коридор —

Коммунальная квартира

Всеми окнами во двор.

Ночью дом натужно дышит,

Мелко стенами дрожит.

Если слушать, то услышишь,

Как вздыхают этажи.

Скрипнет дверь, замок озлится,

Грянет выстрелом в упор,

И затеют половицы