Воин в поле одинокий - [3]

Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно.

Мы с тобой прощены, нам давно уже всё прощено.

В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас…

Скоро яблочный Спас, мой родной,

   скоро яблочный Спас.

«Я, которая не желала…»

Я, которая не желала

Ни господ себе, и ни слуг,

Не держала — сама улетала

Из кольца замкнувшихся рук,

Я, которая так беззаконна,

Нынче власти хочу над чужой,

Над такой же бездомной, бездонной

И по-птичьи свободной душой.

«А помнишь, мы садились в электричку…»

Л. Стрельчук

А помнишь, мы садились в электричку

(Бог знает, сколько зим и сколько лет),

В холодном тамбуре, ломая спички,

Курили, невзирая на запрет.

А после шли, в карманы руки пряча,

Пустым шоссе от станции пустой.

Узоры лапок птичьих и кошачьих

Синели на снегу. И мы с тобой,

Слегка робея, лошадей седлали

И молча выезжали со двора,

И вслед нам что-то весело кричала

Конюшенная детвора.

Мне кажется, была я в это время

Ужасно влюблена. В кого — теперь

Уже не важно. Ледяное стремя

Жгло ногу сквозь сапог… Поверь,

Я не нарочно — странные фрагменты

Схватила память: холод, конский бег —

Обрывки чёрно-белой киноленты:

Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег.

На горизонте — огоньков цепочка,

И первая дежурная звезда.

Ненужная, желанная отсрочка

Всех приговоров. Скачут в никуда

По тем полям и до сих пор те кони —

Ни устали, ни удержу им нет.

И ветер стонет, и вперёд их гонит,

И сам же безнадёжно машет вслед.

«Был поздний вечер…»

Был поздний вечер. Ты смотрел кино,

И набухало чернотой окно.

Я тоже что-то делала. Но что? —

Уже не вспомнить мне. Твоё пальто

На гвоздике висело у дверей.

Бежали тени по щеке твоей.

Незыблемой скалой стоял буфет,

Я открывала пачку сигарет,

Дым кольца и виньетки завивал

И к форточке лениво уплывал.

Включала свет (окно — черней вдвойне),

И белый крест светился на окне.

Кот, словно бы пушистый воротник,

К плечам твоим доверчиво приник.

Мурлыкал он, ты в кресле засыпал,

А на экране кто-то умирал,

И кровь текла из бутафорских ран.

Гудел и тёк на кухне старый кран —

Вибрировал, трубил, как слон, стонал,

Как будто он в ночи кого-то звал,

Кого-то ждал, не смея умереть…

А может, криком он хотел стереть

Немую память? Ржавая вода

Текла по трубам в Лету. Навсегда.

…Ты засыпал. Я слушала шаги

На дне колодца. Тень твоей руки

Легла бесплотной лаской на паркет,

И вился сизый дым от сигарет.

Я разбудить тебя ещё могла,

Но время стало вязким, как смола,

Текущая из трещины в стволе.

Мерцала тускло ваза на столе,

Мурлыкал кот, полуночный трамвай

Звенел на повороте. Через край

Переливалась ночь. Ты засыпал.

Сквозняк в углу газетами шуршал.

Но за окном сгустившаяся мгла

Уже чернее чёрного была.

И ровно сто свечей, устав светить,

Молили на одну их заменить.

Ты улыбался медленно во сне,

Дрожали зябко тени на стене.

Улыбка — беззащитней и светлей…

Ты был такой живой среди теней!

Ещё тебя могла я разбудить, —

К примеру, взять и что-нибудь разбить.

Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг,

Хлестнула сердце тысячами брызг.

Мурлыкал кот. Струился сизый дым.

Сидящий в кресле ты мне был — чужим!

Таким чужим, как только можно быть,

Таким чужим, что незачем будить.

Таким чужим!.. И тикали часы,

Дрожали ночи чёрные весы,

Одна свеча — последний часовой

Сгорала над твоею головой.

Но перед нею отступала мгла,

Моя душа к твоей душе брела,

И оступалась, обдираясь в кровь,

И поднималась, и тянулась вновь,

И раскрывала руки и крыла,

И вспоминала, что лететь могла

Туда, где свет — начало всех начал.

И ты её улыбкою встречал.

«Ингерманландия. Печаль. И старый дом…»

Ингерманландия. Печаль. И старый дом,

В котором счастлив так никто и не был.

Деревня, словно остров, и кругом

Поля картошки да седое небо.

Безмолвье лопухов. Собачий лай.

И чей-то огонёк во тьме кромешной…

Мой бедный край, мой безнадёжный рай —

Неласковой души глухая нежность.

«Собаки — до старости дети…»

Собаки — до старости дети,

Мудрые дети, в глазах у которых — печаль.

Она оттого, что собаки

Ищут всё время в хозяине — Бога…

Кошки — иные. Людей не считают богами, —

Сами они от богов исчисляют свой род.

И потому так скульптурны их позы,

Скупы их улыбки.

И в равнодушную вечность

Смотрят спокойно зрачки.

«В материи замедленном распаде…»

В материи замедленном распаде

Своя торжественность и потаённый смысл —

Перетекание простого бытия

В небытиё.

И у домов старинных штукатурка

Неспешно сыплется

И обнажает плоть кирпичных стен.

Так дом живёт своей отдельной жизнью —

Воспоминаниями о жильцах,

Его своим дыханьем согревавших,

И о руках, которые дверей

Касались, окон и предметов —

Тех, что потеряны давным-давно.

И человек очнётся лишь от сна,

Не ведая причины странной грусти.

И целый миг чужим воспоминаньем живёт…

И улыбается ему.

«Меж пространством и временем — тайная связь…»

Виктору Брюховецкому

Меж пространством и временем — тайная связь.

   Кто нарушит

Эту тонкую нить — потеряет себя и свой кров.

И бескрайняя степь обожжённую выветрит душу

В бесконечном пути сквозь печальную сказку веков.

Выйдет волк на курган. И захлопает крыльями птица.

И промчится табун, серебристый от звёздных дождей.

Терпкий запах степи в коридоре глухом растворится,

И холодный сквозняк сдует пепел с ладони моей.

Из бездонности времени — плач или странное пенье.

Чей-то голос «…прощай!», чей-то голос в ответ: